Тропы вечных тем: проза поэта - [3]

— Казак, я прознал про твою слепоту и пожелал тебя видеть. Мой отец тоже слепой. Он ослеп на первой войне с вами. Ты воевал с нами в первую войну?

— Было дело.

— Я так и знал. На каком месте воевал?

— На мокром месте рубал вас, как лозу.

— Это хорошо, казак. А мой отец бил вас на сухом месте и там ослеп… А ты когда ослеп, казак?

— Когда воевал со своими.

— Гм, это тоже хорошо, — молвил задумчиво добрый германский чин.

Петрович обиделся:

— Твой отец ослеп на войне с чужими, а я ослеп на войне со своими. Что же здесь хорошего?

Германский чин подивился душе казака, покачал головой и молвил:

— Я жалею тебя, казак. Мой отец живёт в большом богатом доме со слугами, а ты живёшь в маленькой бедной хате с клопами. Есть разница?

— Есть другая разница. Клопы кусают меня по моей доброте, а слуги твоего отца обирают его по его слепоте.

Германский чин подивился уму казака и пожелал, чтобы тот сыграл ему на бандуре. На что получил сугубый ответ:

— Перед врагом моя бандура отдыхает.

Германский чин стерпел гордость казака. Приказал выдать ему горькой водки и уехал.

Дважды за войну падала бандура с гвоздя сама собою. Дважды за войну пролетала над хатой вещая птица ворон и кидала во двор две смертные косточки-весточки. Погибли старшие сынки, погибли!.. И то добрый знак, что птица стала пролетать стороной. Значит, третий, младший сынок жив. Долго ждал старый казак от него доброй весточки и устал ждать. Через двадцать лет в младшем сынке заговорила кровь, он вспомнил про отца и про Кубань и объявился как зрак на глухом хуторе.

Старый казак услышал через дверь чужие шаги за плетнём и вышел из хаты на крыльцо. И окликнул чужие шаги:

— Стой! Кто идёт?

— Свой! Батя, это я, твой младший сын Пётр! — откликнулся чужой голос во дворе и странно засмеялся.

— Сидай, где стоишь, — велел отец сыну, и тот послушно сел на землю перед крыльцом. Отец спустился с крыльца, подошёл к сыну, ощупал его лицо и крепко молвил:

— Весь в мать-покойницу… А это что такое? — он стряхнул с обеих тяжёлых рук тёплые сыновьи слёзы. Униженный сын плакал. В душе он стыдился своих слёз, а ещё он стеснялся отцовых чоботов и старой хаты-развалюхи. Он даже подумал, что приехал поздно и напрасно.

— Поздно, поздно, — угадал его первую мысль старый отец, — надо было раньше приезжать. Сын поднял голову и снизу вверх твёрдо молвил:

— Я заберу тебя с собою в Москву.

— Сынку, сынку, ты хочешь забрать меня с собою в Москву одного? А хату, а землю, а явор, а плетень, а воздух, и всё, всё ты тоже заховаешь вместе со мною в мешок и увезёшь в Москву?

Сын понял отца и захотел хоть чем-нибудь поправить дело.

— Батя, я буду тебе помогать.

Старый отец вспомнил голодный год, большую яму за хутором и вдруг согласился:

— Кидай кость старику, кидай кость через Хавронью. Она принимала тебя на этот свет, а я стоял близко и слышал твои первые крики.

Сын вздрогнул от последних слов, вскочил на долгие ноги и крепко обнял отца, и отец обнял сына.

Вот и скрипнули старые ворота. «Прощай, батя!» — крикнул сын уже за плетнём. А за плетнём стояла Хавронья и всё видела. Сынок даже забыл зайти в хату, где он родился.

Сродственница Хавронья стала с той поры получать хорошие деньги из Москвы, и старый казак имел верный кус хлеба и пойло, а случаем, крупяную похлёбку. Он жил в своём малом мире, как в осаде, и знал во дворе и хате каждую выемку и бугорок, каждую ворсинку и щель. Большой мир придвинулся к нему вплотную, и малый кут старика уплотнился от такого соседства.

Домовище по давности лет рассохлось, и старик стал слышать откуда-то сверху странные звуки. Оказалось, это ветер на худом горище выл и стонал в щелях гробовых досок. Старый казак взял с гвоздя бандуру и стал подбирать к вою и дикому стону напевный человеческий лад. Так он коротал долгие осенние и зимние вечера. Потом ему наскучило подбирать нужный для души лад, всё равно выходило что-то мрачное и жуткое. Он поднялся на горище и заткнул гробовые щели всяким тряпьём и пучками соломы.

Всё чаще он думал о своей душе, и с каждой такой думкой Бог всё ближе подходил к нему. Старик стал замечать на ощупь, как кто-то смотрит на него через крышу, особенно по ночам. В большое полнолуние он вышел во двор, влез по лестнице на крышу и осторожно шарил по воздуху руками, щупал небо. Может, оно затвердело? На руках он ощущал лёгкую, как пыль, тяжесть лунного света.

Лунный свет напомнил ему о детстве. Давно-давно в ясном детстве он видел по ночам лунное сияние и ощущал на себе этот взгляд через крышу. Он стал припоминать детство, его потянуло в сон, и однажды во сне он увидел своего отца. Тот как раз уезжал на вороном коне воевать на Туретчину, где и сложил свою буйную головушку… Батька, батька! Теперь батька намного моложе своего сына, старого слепого казака. В душе старика заплакало детство и выровняло годы, как положено. Старик захотел проведать отца, а потом умереть. От этой упорной мысли он поначалу тронулся умом, а потом сразу ногами. Он решил идти на Туретчину.

Туретчина лежала в большом мире, далеко за плетнём. Чтобы достичь её в малом куту, старик свернул в уме весь длинный путь от начала до конца, как змея свои кольца. Он стал считать, сколько вёрст до Туретчины, потом сосчитал, сколько шагов в одной версте, и когда сложил всё вместе, то вышло много даже для большого мира. Всё равно, на разум это пустяки, а на деле он храбрый казак. В путь! Он срубил высокую цыбастую палку и двинулся вокруг старой хаты. Повёл счёт сперва шагам, а потом верстам. Сперва малый круг обочь хаты, а потом круги всё шире, шире, вплоть до плетня, от плетня круги опять сужались вплоть до хаты, и опять расширялись, и опять сужались. И стала раскручиваться по этим кругам тайная и стихийная человеческая сила. А в сердце всех кругов стояла главная слепая точка, хата-тьма внутри. Каждую версту он отмечал ножевой зарубкой на двери хаты. И побежали зарубки по двери сверху вниз, сверху вниз. В глазах рябит, когда б глаза видеть могли. На ощупь, под рукой, тоже рябит.