Тропы вечных тем: проза поэта - [259]

Интересными были и наблюдения Кузнецова о Межирове. «У Межирова, — отметил поэт в беседе с Чусовитиным, — трёхплановая речь, он пишет сразу для одного, для другого и для третьего: в рубцовском стихотворении „Потонула во тьме незнакомая пристань…“ он усмотрел „гонимый народ“ и, следуя своей привычке писать трёхслойные стихи с тайным тройным смыслом, говорит: „Ну почему вы, по примеру Рубцова, никогда ничего не напишете о гонимом еврейском народе?..“

Кстати, только наблюдениями у Кузнецова дело не ограничилось. Одно время он сознательно допускал в своих стихах прямые переклички с Бродским, что уже в конце 90-х — начале „нулевых“ годов тщательно отследил и проанализировал такой тонкий ценитель русской поэзии, как Кирилл Анкудинов. Но потом ему внушили (и прежде всего тут постарался Кожинов), что эти поэты — чужие. И он стал городить всякую чушь.

Ну зачем Кузнецов отказал в большом таланте Пастернаку? В беседе со скульптором Чусовитиным он ещё в 1985 году попытался оспорить утверждение, что Пастернак — самый культурный последний поэт. „А что толку, — возражал Кузнецов, — если его шибко культурное знание ничем себя не обнаруживает. Сумел ли он выразить своё знание в русском слове? Он знал всё как человек, но не как поэт. Фет тоже перекладывал идеи Шопенгауэра, но складывались руссудочно-мёртвые стихи. Пастернак больше делал умное лицо“.

После Пастернака настала очередь Бродского. Как Кузнецов его только не поносил, правда, в основном, в устных разговорах. А за что? Ведь и Кузнецов, и Бродский очень любили Россию. Только выражали они свои чувства по-разному.

Впрочем, объяснить неприятие Кузнецовым Бродского, как и восторги поэта поздним Панкратовым, одними идеологическими расхождениями или идейной близостью нельзя. Мне кажется, что Кузнецов всегда очень ревностно относился к чужим успехам. Пока того же Бродского травили, всё было в порядке. И Бродского, и Кузнецова ценила только избранная публика. Народные массы не понимали ни того, ни другого. Но вот Бродскому присудили Нобелевскую премию, а у Кузнецова не было даже Государственной. Как это пережить? Кузнецов поддержал недоброжелателей Бродского: мол, поэта отметили не за талант, а за диссидентство.

Надо отметить, что ревность взыграла у Кузнецова не первый раз. Это проявлялось и раньше. В студенчестве он ревновал к славе Бориса Примерова. Потом началась канонизация Рубцова, так не понравившаяся Кузнецову.

А вспомним конец 70-х — начало 80-х годов. В поэзию мощно ворвалась новая плеяда: Иван Жданов, Александр Ерёменко, Александр Парщиков… Кузнецову дерзкие поиски этой плеяды поначалу были даже очень интересны. Поэт увидел в них свою юность. Он ведь тоже в молодости долго метался между красивыми метафорами и сложными образами. А парадокс вообще чуть не стал его второй натурой.

Приветствуя появление новой плеяды, Кузнецов в 1984 году особо отметил Ерёменко. „Это, — утверждал Кузнецов, — поэт сильного дарования. Его мышление тяготеет к парадоксу и гротеску. Он не боится смелых творческих решений, любит сближать и сталкивать далёкие и несопоставимые вещи, чем достигает необходимого ему эффекта. А. Ерёменко использует все оттенки смеха — от тонкой иронии до прямой пародии. Его стихи злободневны и во многом созвучны настроениям широкой молодёжной аудитории“ („Дружба народов“, 1984, № 1, с. 77).

Повторю, всё это — парадоксы, гротеск, тонкая ирония, пародия — были чрезвычайно близки и Кузнецову. Но буквально через несколько лет поэта словно подменили. Он от новой плеяды резко отмежевался. Уже в 1986 году, выступая по телевидению, Кузнецов заявил: „Жданов — это, на мой взгляд, поэт „филологический“, выражает не непосредственное живое чувство, а некую конструкцию — романтическую, заданную. Мне его скучно было читать. А Парщикова я вообще не читал. В общем, я скептически отношусь к небольшому шуму, возникшему возле этих имён. Тут я более склонен назвать Ерёменко“ („Литературное обозрение“, 1987, № 4, с. 98).

Но Кузнецов, как всегда, лукавил. Читал он и Парщикова, и Коркию, и других метаметафористов» (определение не моё — Константина Кедрова). Да, Парщиков ему менее нравился, ибо в его поэзии были сильны традиции ненавистного Кузнецову Маяковского. Ему, безусловно, был ближе Жданов, создавший свой незабываемый образ птицы. Кстати, «филологичность» присутствовала у Жданова ровно в той же мере, что и у самого Кузнецова. Другое дело, Жданов был более авангарден, нежели Кузнецов, и того это сильно злило.

А ещё Кузнецова злил сильный успех и бешеная популярность Жданова и Ерёменко. Кузнецов понимал, что в середине 80-х годов его слава пошла на спад. Но ему с этим смириться было очень трудно. И всё его раздражение вылилось на других, более успешных стихотворцев. Но народу ведь не скажешь всю правду. Поэтому в ход пошли ссылки на идеологические расхождения. Будто других мерил для определения ценности стихов и не существовало.

В пику Жданову с Ерёменко Кузнецов в середине 80-х годов поддержал другую — «возрожденческую» — плеяду (термин Ларисы Барановой-Гонченко). Он написал предисловия к дебютным книгам Владислава Артёмова, Михаила Попова, очень хвалил Юрия Кабанкова и Михаила Шелехова…