Тропы вечных тем: проза поэта - [216]
В домашнем архиве Ю. Кузнецова сохранился черновой автограф статьи «О воле к Пушкину», датированный 22 мая 1980 г., а также машинопись статьи с авторскими рукописными правками. Ниже приводим основные отличия, содержащиеся в них, от окончательной редакции (выделено жирным):
«…Пушкин — непревзойдённый стилист. Ясность и точность его слога недосягаема и пленительна. \Недаром/литературный язык, на котором мы говорим и пишем, создан [Пушкиным]\им/. [Только два поэта не писали на нём: Державин и Тютчев, да и то потому, что один старик, а другой почти ровесник и как личность созрел независимо. И не потому ли стиль одного архаичен и коряжист, а стиль другого местами стеснён непреодолённым косноязычием.]…»
Там, где приводятся примеры из русской поэзии «усиления ландшафтной и бытовой предметности в ущерб глубине и духовному началу», первоначально отсутствует пример из Тютчева («Где бодрый серп гулял и падал колос. Теперь уж пусто всё — простор везде, — Лишь паутины тонкий волос Блестит на праздной борозде»), а из Бунина вместо «И ягоды туманно-сини На можжевельнике сухом» дан другой пример: «Осыпаются астры в садах, Стройный клён под окошком желтеет, И холодный туман на полях Целый день неподвижно белеет».
Во фрагменте, где речь идёт о попытках русской поэзии сопротивляться «соблазну», первоначально была отсылка к речи на Четвёртом съезде писателей (см. стр. 104 настоящего тома):
«…О новейшей поэзии [говорить, к сожалению, нет ни места, ни времени.] [Скажу только] \Можно сказать/, что она загромождена ландшафтными и бытовыми подробностями, [ангелы заменены спутниками,] а бытие — бытом. Конечно, поэты [всячески] \всегда/ сопротивлялись соблазну [ландшафтом]. Так прорывы из быта к большому бытию были у Рубцова, но обо всём этом я уже говорил в речи на одном писательском съезде и отправляю любопытного читателя (если, конечно, таковой найдётся) к сборнику „Четвёртый съезд писателей РСФСР, стенографический отчёт“, издательство „Современник“, 1977.»
Во фрагменте о национальной метрике, Кузнецов повторяет некоторые мысли, высказанные ещё в конце 1978 года к юбилею поэта «народного лада» Николая Тряпкина (ср. стр. 178 настоящего тома)
«…Античный метр родился из особенностей другого характера. [И началась ломка.] То, что метр и даже рифма оказались прокрустовым ложем, видно на примере стихотворений Кольцова. Они подражательны, и неорганичны для него [по форме]. Совсем не то кольцовские песни. Они естественны. Тут я разгулье удалое, и сердечная тоска, и сила, и размах, и свежесть, чего нет в его стихотворениях. Сам Пушкин написал стихи „Буря мглою небо кроет“, из которых веет народным дыханием, не стеснённым никаким прокрустовым ложем. [Как это ему удалось, это тайна.]
[Кольцовская линия старше пушкинской, потому что её начало исходит из фольклора. Она протянулась через Некрасова, Никитина и Есенина до наших дней. Наш Николай Тряпкин — её законный наследник. На своём пути, начиная с Некрасова, она претерпела большие изменения под [мощным] давлением книжной традиции и, собственно, литературного языка. \Но/ наша деревня до сих пор не говорит на [чисто] литературном языке.] Живой самоцветный язык народа всё ещё питает \нашу/ литературу, а не наоборот, как это случилось во Франции, где уже давно говорят на языке литературы, \которая вынуждена питаться собственными соками/. Слава богу, у нас не то.
А коли так, то значит есть и пути \для/ народного лада, скажем кольцовского типа. [Будет очень жаль, если окажется, что такие возможности утрачены навсегда.]…»
Кроме того, в черновой рукописи есть следующие наброски:
«Все пути перекрыты одним именем — достойно ли это \свежего/ [великого] \сильного/ народа, [как выражались у нас в старину, если подразумевать под стариной прошлый век]? [Конечно, нет.]
Гёте, как он считал, повезло, что он родился в Германии. Не имея перед собой крупных литературных предшественников, он быстро вобрал в себя опыт своих предшественников и тут же двинулся дальше уже своим путём. Не то ожидает поэта в Англии, говорил Гёте. Там молодой талант, едва вступив на стезю, сразу же оказывается перед глыбой Шекспира, на преодоление которого он вынужден напрягать все свои творческие силы, а в конце концов оказывается, что его силы исчерпаны, а Шекспир всё так же подавляет…»
«…О народном символе у нас есть трёхтомное исследование А. Н. Афанасьева „Поэтические воззрения славян на природу“…»
«Видимо, о большом должны говорить большие. Поэтому лучше беглых заметок Гоголя и мечтательной речи Достоевского до сих пор ничего не написано. Но и они не бесспорны.
Впрочем, дело сложней. Есть и другая крайность: Пушкин — идеал. Пушкин — это всё. Он наметил всё. Кто не вышел из Пушкина, тот всё равно придёт к Пушкину. Настолько он необъятен. Так ли это?
Это надо понимать, что Пушкин объял необъятное? А Шекспир? А Данте? А [Софокл] \греческие трагики/? Не говорит ли такой взгляд о национальной ограниченности?
