Тропы вечных тем: проза поэта - [20]

— Писатель, где твоя пишущая машинка?

— В другой комнате. А зачем она тебе сейчас?

— Надо. И дай чистый лист бумаги.

Он вложил в машинку белый лист и, сидя в другой комнате, стал отбивать предсмертную записку. Дело осложнилось тем, что он утратил способность обобщать. Вдобавок голоса (или голос, он часто удваивался) видят его глазами. Как только он отбил на машинке начало: «Со мной случилось ужасное…» и взглянул на два последние слова, как голос глумливо повторил их:

— Случилось ужасное, случилось ужасное, хе-хе-хе.

Но что может быть ужаснее, когда чужой и посторонний лезет в твою душу, да ещё насмехается! Алексей Петрович попробовал печатать слова и при этом произносить вслух тарабарщину, не глядя на отпечатанное. Получалось плохо. Нельзя делать хорошо три дела сразу: думать одно, говорить другое, делать задуманное. Или, по образному выражению, думать светлое, говорить тёмное, делать светлое. Невозможно перескочить через второе, тёмное, без потерь. Ему пришлось перескакивать через эту воющую пропасть и, конечно, при этом задевать голоса. Они сами за него цеплялись.

Поначалу глумливый голос повторял его тарабарщину, а потом, разгадав хитрость, замолчал и ловил те отпечатанные слова, на которые тот случайно взглядывал. Алексей Петрович заметил, что его хитрость раскрыта, но продолжал нести тарабарщину, чтобы голос не успел подслушать его мысли, которые были на кончике языка. При этом он часто сбивался и даже не знал, сколько попало на бумагу бессмыслицы. Из всей записки он запомнил начало и два обрывка: «…если обнаружит моё тело… жаль детей и внуков…»

Время перевалило за полночь. Он устал. В конце записки отбил вчерашнее число: «13 июня 1995 года», а вместо имени-фамилии отстукал тарабарщину, которую нёс вслух.

Он вынул беспамятный лист из машинки и заложил его в стопу книг. Вернулся к Ивану. Тот угрюмо сидел перед двумя пустыми чашками. Он хотел разговорить приятеля, но тот молчал. Иван тоже устал и сказал, вставая:

— Надо вздремнуть. Я постелю тебе постель.

Постелил и ушёл к себе. Человек остался один на один с голосами. Из них по-прежнему выделялся глумливый. Голос следил за каждым его движением. В этом деле он достиг совершенства. Он ловил переход мысли в слово по малейшим вздрагиваниям гортани, нёба и языка. Человек только подумал, а голос уже произнёс. Алексей Петрович отдал ему должное: «Вот чёрт! Подмётки режет на ходу!»

Он разделся и, лёжа в постели, листал словарь русских народных говоров, скользя по страницам отсутствующим взглядом. На минуту задержался на двух раскрытых страницах, и вдруг услышал странное — звучали родные старые слова. Голос повторял их по словарю. Он взглянул на страницы внимательней и увидел слова, которые повторял голос. Он на них глядел и прежде, но не замечал, а голос видел и произносил увиденное вслух. Голос продолжал их повторять, как заведённый, и даже забегал вперёд, за его взгляд, так как видел эти слова раньше. Слышать такое бесконечное повторение было невыносимо. Как будто иголка в проигрывателе скользила по одному и тому же кругу на испорченной пластинке.

В древнем Китае существовала редкая казнь. Человека заключали в замкнутое пространство, особыми приспособлениями зажимали ему выбритую голову, чтобы он не мог ею пошевелить, и оставляли одного. С потолка в одну точку на его макушку мерно и тихо падала капля за каплей. Капля точит камень. Через несколько суток даже сильный духом человек сходил с ума.

Пытка голосами напоминала китайскую казнь. Они проникли в поверхностный слой его сознания и завладели органами речи. Он тянул время, насколько это было возможно. Он верил, что время на его стороне. Он листал словарь и, стараясь оставить в голове смысл старых русских слов, нёс вслух звуковую тарабарщину, раскатывая твёрдые и мягкие согласные. Вот последний звуковой пучок:

— Чччуть сссвет, чччуть сссвет, чччуть сссвет, пппить, пппить, пппить, зззуб, зззябь, зззыбь, кккрест, кккрак, тттик, тттак… — и он выдохся.

— Хватит, тик-так! — раздался жёстко-властный голос. — Мы сюда не развлекаться явились. Устроил нам цирк!

— Пора сдаваться! — взвизгнул другой, женский голос. — Ты нас задерживаешь!

Цеплялся ли Алексей Петрович за жизнь? Кто знает… Он опять выкинул штуку. Корчился на постели, вращал головой, хлипал горлом, шеберстил языком, пускал стоны, хрипы и свисты. В его горле застрял сухой клёкот. Голоса приблизились и напряглись. Они молчали, слушали и наблюдали. Прямо с потолка спустился звук голоса. Он, как игла, вонзался в слух человека. Голос утончился в волосок, звук в звучок. Вот-вот пискнет и оборвётся. Свят в правде, клят в силе, а человек ждал. Одно из двух: вот-вот он сойдёт с ума или голоса отстанут от него. Положение ни то ни сё. Он не сошёл с ума, и голоса не отстали от него. Оставалось последнее: творить молитву Богу. Его состояние и положение были таковы, что он не мог молиться: полная молитва творится в тишине. А голоса подстерегали малейшее вздрагивание его гортани, нёба и языка. Они забили бы первые молитвенные слова глумливым повтором и хихиканьем. Тогда он попытался трижды сотворить крестное знамение в никуда. Он стал извиваться и корчиться, незаметно сложил три пальца в троеперстие и три раза взмахнул в воздухе: сгинь, рассыпься! Но напрасно! Его корчи и знамение не имели подлинной и подноготной правды. Он выдохся. Сухой клёкот ободрал ему горло. Он встал и заметался по комнате. Зрячие голоса определяли вслух все предметы, на которые он натыкался глазами: