Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном - [6]

Жил я этой надеждой и утешал себя, пока мастерил, клеил скрипку, пока не доходило дело до натяжки струн. Этот момент был и праздником моим и горем, радостью и страданием. Зная уже, что ни одна струна — ни самая тонкая, ни басовая — не повторит тот звук иначе как вместе с другими струнами, я сначала не натягивал сильно ни одну, а подтягивал все четыре одновременно. Подтягивал, а пальцами не трогал, так как очень боялся услышать не тот, какой хотелось бы, звук. В конце концов осмеливался, доводил первую струну до высокого натяжения и осторожно, будто это была паутинка, прикасался к ней пальцем. Струна казалась мне горячей и липкой. Когда отнимал палец, она тихо отзывалась, но не тонко и не выразительно. Тогда легонько подцеплял ногтем, тренькал. Дрожание длилось долго, но звук был низковатый и опять же… гнусавый. Подтягивал закрутку — струна гнусавила тоньше.

И начинались мои новые муки, и все больше скрипка соседа казалась мне чудом.

2

Спустя некоторое время дошли до меня слухи, что у одного нашего родственника где-то валяется разбитая скрипка. Говорили наши домашние, якобы в той семье был когда-то музыкант, но, поссорившись с женой, разбил об ее голову скрипку и с тех пор никогда больше не играл. Родственник этот жил далеко от нашей деревни, в Сороках, но я так слезно просил отца поехать туда, что он в конце концов согласился.

Согласие согласием, а сама эта поездка для моего отца была отнюдь не простым делом. Ездить он любил только в лес да за сеном, а в гостях каких век не бывал и не хотел бывать. У него и «оснастки»-то настоящей для этого не было: телега на деревянном ходу, кобылка немудрящая и упряжь веревочная. К тому же и времени свободного — где его взять?

И все же в какой-то осенний праздник выкатил отец из гумна телегу, впрягся сам в оглобли и потащил ее к хлеву, где стояла кобыла. Он тащил, а я подталкивал сзади.

Чтобы Пегая выглядела чуть представительнее, отец пошел к своему брату Ничипору и занял у него ременную уздечку. Перед самым отъездом сходил еще раз к Ничипору — это уже мать заставила. Вернулся с большими солдатскими ботинками. Сапог у отца не было, а только старые голенища. В исключительных случаях он натягивал их на голени, а уж потом обувал ботинки брата.

Родственника мы дома не застали, так как он, видно, не ждал таких гостей, но его жена разрешила мне залезть на чердак и поискать там обломки скрипки.

— Погляди там всюду! — сказал отец, и в его голосе я услышал озлобленность; нелегко ему было говорить родственникам об этой скрипке, а еще тяжелее — признаться, что ради этого потратил целый день, ехал вон куда — в неблизкий свет. И если вдруг никакой скрипки на чердаке не окажется, тогда что? И перед родней дураком предстанешь, и самого себя изведешь — столько попусту потрачено времени.

На чердаке, при слабом свете, падающем из маленького окошка, я сразу отыскал головку от скрипки, даже с закрутками. Это так меня взволновало, что я чуть не кубарем скатился по лестнице с чердака и похвастался отцу. Мне тогда казалось, что главное — это иметь головку, а остальное можно и самому смастерить.

— Там еще что-то должно быть, — сказала хозяйка. — Дай-ка я сама подымусь.

И, приподняв юбку, она живо полезла по приставленной лесенке. Полез за нею и я.

Пошарив по углам и покопавшись в кострице, женщина насовала мне в руки еще каких-то дощечек, свертков, пластинок, а потом подала еще два прутика и, весело посмеиваясь, сказала:

— Может, и это что нужное. Сам разберешься!

Разбираться я начал уже дома, а там ссыпал все в наволочку, в которой отец привез родственнику немного лежалых антоновок. Мне представлялось, что из всего того, что дала мне хозяйка, можно целых две скрипки собрать. Когда же я дома стал складывать да примеривать, то увидел, что и для одной многого не хватает, а из двух прутиков, что уже в конце нашего поиска дала мне женщина, один был от смычка, а второй — от зонтика.

Скрипка все же получилась. Долго я корпел над нею, мастерил части, которых не хватало, и когда наконец стал натягивать струны, так еще до пробной игры почувствовал, что скрипка моя начинает оживать: дохни на нее — и заговорит, не надо и до струн дотрагиваться.

И действительно — заговорила. Первая струна зазвучала так же, как и у Богдановой. Слушал я и ушам своим не верил. Глядел на пестрое творение (такого лаку, каким были отполированы старые части, я не мог найти) и от души радовался такой удаче.

Вскоре я овладел почти всем репертуаром Богдана. Когда играл в хате, слышно было и на улице, хотя наша хата стояла немного дальше от улицы, чем Богданова. Начали люди заходить и к нам в хату, чтоб послушать нового музыканта. При старших я играть стеснялся, а при одногодках «резал» смело и лихо. Вскоре смастерил и кое-какой бубен и наиболее способным ребятам давал побарабанить. Деревенские хлопцы быстро разобрались, что под такую игру, да еще с бубном, можно без риска пускаться в пляс, и начали люди по вечерам и праздничным дням набиваться в нашу хату. Но как только кто переступал порог, я прекращал играть и прятал скрипку в самодельный, покрашенный охрой, футляр. Просили меня пойти в какую-нибудь соседскую хату, более просторную, просили, как и Богдана, но я и слушать об этом не хотел. Играть на вечеринках, как мне представлялось, можно было только Богдану. Только он, кроме залесского Дронтика, имел на это признанное всеми право, и только его скрипка отвечала такому назначению.