Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном - [7]

Хлопцы уверяли, что моя скрипка не хуже Богдановой, что играет даже звучнее и плясать под нее легче: просто сами ноги идут в пляс. Но я не верил хлопцам, и потому через некоторое время, когда наступили длинные зимние вечера, они снова пошли к Богдану. Просили, уговаривали куда больше, нежели меня, но он почему-то не поддавался, наотрез отказывался.

Надежды все же не теряли: хлопцам-ходокам была известна не только неподатливость этого человека, но и его скрытая, затаенная доброта. Уже не раз бывало: зайдут они под вечер с собранными монетами в кармане, а музыкант сидит на печи, свесив на полок ноги, и изредка затягивается огромной, как головешка, цигариной. На пристроенном стоячке, который не дает печи расползтись на всю хату, блестит и слабо мигает коптилка. С улицы, сквозь замороженные, хотя и закрытые соломенными матами окна, даже нельзя разобрать, есть в хате свет или нет. Хлопцы по очереди выдували в незакрытом уголке стекла глазок и разглядывали, что делается в хате.

Богдан и днем не очень любил выходить из хаты, а в потемках, да еще в такой мороз, ему не хотелось слезать с печи. А тем более идти куда-то играть, выносить скрипку на мороз.

Как ему не хотелось трогаться с места, так хлопцам хотелось потанцевать. К тому же их ждали девчата и дружки, что давали медяки в складчину. Обмануть их — лучше не показываться на глаза. И хлопцы шли на последний соблазн: вынимали из кармана собранные медяки и выкладывали их горкой. Снизу, как для фундамента, клали пятаки, потом — трехкопеечные монеты, двухкопеечные. Серебряные монеты, если они были, клали отдельно, и тоже горкой: снизу — большие, а сверху — меньшие.

Музыкант и после этого отказывался, однако на деньги нет-нет да и поглядывал. Не так на деньги, как на хлопцев, которые вынимали из карманов последнее. Поднимала голову от своего шитья или от прялки Бычиха, зыркала исподлобья сначала на горку монет, потом на своего примака и гнусаво приказывала:

— Да слезь ты, раз так просят! Не околеешь, может, дойдешь до соседской хаты!

Богдан, словно сам не свой, начинал шевелиться.

Теперь уже и это не помогало. Решили хлопцы, что, видно, маловато денег собирают: ну что значат эти шестьдесят копеек, хоть и их собрать было нелегко. Надо, наверно, повышать плату, а то Бычиха, видимо, грызет примака, если он соглашается играть за такие мизерные гроши.

Потрясли хлопцы еще карманы, кто свои, кто отцовские, собрали музыканту целый рубль, выложили столбиком. Бычиха деньги сгребла, а Богдан с печи не слез.

— Пускай вам теперь… это самое… тот играет, — заявил примак. — Лизаветин сынок!

Мою мамашу звали Лизаветой, по-местному Лисавета, а сыновей в нашей деревне «величали» не по отцу, а чаще по уличным прозвищам либо по имени матери.

Поняв, в чем дело, хлопцы начали поглядывать уже и на порог, одновременно и на Бычиху, чтоб вернула деньги. Рубль в то время — и за день не заработаешь.

Поплевав на руки и крутнув веретено так, что оно даже загудело и засвистело шерстинками, хозяйка прогугнявила не то в свою кудель, не то хлопцам, что стояли поблизости:

— Пойдет, никуда не денется. Не сегодня, так завтра. А вам что? Сейчас приспичило? Свадьба? Женится, что ли, кто? Наскакаться успеете. Вот берите бубен, если хотите. Стучите и скачьте — собачья шкура выдержит.

Денег Бычиха в тот раз не отдала. Не знаю, какой разговор был с женой у Богдана на другой день, но он все же пришел в хату Лопанихи. Футляр со скрипкой принес под полой кожуха.

Вечер был предпраздничный. Через какую-нибудь минуту в хату набилось полно людей — дверей не закрыть, стол пришлось вынести в сени. Такому многолюдью способствовало то, что хлопцы-заводилы, уломав все же музыканта, прошлись по улице с бубном.

Собирались у нас на вечеринку быстро, и не только танцоры и танцорки. Приходили даже старики: одни — чтоб посмотреть, с кем пляшет сын или дочка, внук или внучка, другие — просто из любопытства, от желания побыть на людях, веселее провести свое не очень богатое разнообразием время. Некоторые из них с такой же охотой и по той же причине ходили и в церковь.

Пришел на вечеринку и я. Втерся в сенях в толпу старших, и меня чуть не внесли через порог. Если бы заметили устроители вечеринки, могли б не пустить или даже вытолкнуть из сеней: там темно и никакой подросток не был застрахован от пинка в зад.

Возле припечка мне удалось, как теперь говорят, приземлиться и даже нащупать какую-то колоду, чтоб стать выше. Лампа была подвешена под самый потолок, а фитиль выкручен чуть не до копоти (из собранных денег хлопцы немного выкраивали хозяйке на керосин), потому желтоватый свет из-за людских спин падал и на меня. При свете я уже не боялся даже самых завзятых парней — меня они знали как музыканта и с вечеринок не прогоняли.

С высоты своей колоды я с интересом и взволнованным ожиданием поглядывал на Богдана, который, сгорбившись, будто всем показывая, что идет не по своей воле, проковылял в кожухе в самый красный угол, вынул там из-под полы футляр со скрипкой, положил его на лавку, а потом долго, как-то утомленно и грустно оглядывал хату — видно, прикидывал, куда положить свой кожух и шапку. Заметив на печи старую Лопаниху, покивал ей головой, пожаловался: