Тропою грома - [28]

Исаак смотрел им вслед, пока они не исчезли из виду.

«Интересно, — сказал он про себя. — Очень интересно».

Потом он запер дверь, прошел к себе в комнату и, усевшись за стол, стал описывать этот вечер в своем дневнике.

— Так как же? — спросил Мако. — Какое у вас впечатление от здешней жизни?

— Уж очень бедно живут, — сказал Ленни.

— Тут все бедно живут, даже кое-кто из белых.

— Дело не просто в бедности.

— A-а. Вы имеете в виду их психологию?

— Сам не знаю… Посмотрите, какой у них у всех вид.

— Да, нам немного легче, — сказал Мако. — Земля наша собственная. И ее больше, чем у вас. И воды у нас больше. Мы не так зависим от белых фермеров. Но и мы очень бедны.

— Вы видали, какая у них кожа?

Мако усмехнулся в темноте.

— Да. Видел. Это от воды. Вода плохая. Да и еда не лучше. А денег зарабатывают гроши.

— Если бы знать, как им помочь!.. Я бы все сделал, что в моих силах.

Они прошли по затихшей Большой улице, поднялись на холм и остановились. Позади, в котловине, ютился Стиллевельд; впереди, в более просторной и более плодородной долине, лежал крааль Мако.

Ленни взглянул на Мако и протянул ему руку.

— Спокойной ночи. Я очень рад, что познакомился с вами.

— Мы еще встретимся, — сказал Мако. — Выдастся у вас свободный вечер — приходите ко мне. Когда хотите. Я вам дам что-нибудь почитать, у меня есть книги. Доброй ночи.

Мако ушел, но Ленни еще долго стоял, глядя вниз, в долину. Он устал, но идти домой не хотелось, его одолевало какое-то беспокойство. Выбрав гладкий, круглый камень, он присел на него. Кругом было тихо. Ему и хотелось тишины. Но в душе ворочалась глухая тоска, усиливаясь с каждой минутой. Наконец она стала невыносимой. Одиночество давило ему сердце. Он запретил себе поддаваться этому чувству, но от этого стало только хуже. Ему нужно было, чтобы рядом был кто-нибудь, с кем можно поговорить и посмеяться…

Он подумал о Селии. Вот если бы она сейчас была с ним! Послушать бы ее смех и веселую болтовню. Надо написать ей письмо, может быть, это принесет ему облегчение. Сегодняшний вечер у Финкельберга пробудил в нем память о веселых вечерах в Кейптауне с ребятами…

Селия. Селия… Хорошо бы сейчас быть с ней… Он закрыл глаза и постарался представить ее себе в любимой позе. Селия. Селия. Селия любит его. Она хорошая девушка. А какая красавица. И настоящий друг. Они все делали вместе. Селия…

Откуда-то из темноты донесся легкий шорох. Он быстро повернул голову и насторожился. Вдруг это Сари Вильер?.. Он долго сидел, вглядываясь в темноту, напрягая слух, но все было безмолвно.

— Дурак! — сердито пробормотал он.

Он закурил папиросу и с раздражением отшвырнул обгорелую спичку. Бессильный гнев поднялся в нем, потом угас. Какое право он имеет сердиться? Какие у него основания ожидать, что она придет? Он поднялся и решительно зашагал по направлению к Стиллевельду.

III

Косой луч утреннего солнца скользнул в окошко и упал на лицо спящей Мейбл. Во сне она казалась очень юной, совсем девочкой. Дерзкое, задорное, самодовольное выражение исчезло. Одна рука была беспомощно подсунута под щеку. Полные губы полуоткрыты. Во сне к Мейбл возвращалось детство.

Старуха склонилась над постелью, собираясь растолкать дочь, но зрелище этой детской безмятежности остановило ее руку; взгляд ее потеплел, и ласковые морщинки обозначились по сторонам рта.

— Маленькая ты моя, — прошептала она, глазами лаская дочь.

Мейбл застонала и перевернулась на спину. Старуха сразу нахмурилась. Взгляд снова стал суровым и укоризненным. Она бесцеремонно тряхнула девушку.

— Мейбл! Мейбл! Вставай! На работу опоздаешь! Вставай!

Мейбл протестующе замычала и глубже зарылась в одеяла, пряча голову под подушкой.

Мать стала трясти ее сильнее.

— Вставай!

Целая рулада сонных жалобных звуков в ответ.

Старуха зашла с другого конца кровати и принялась стаскивать одеяла. Сердито бранясь, она стащила одно, потом другое, пока наконец Мейбл не осталась только в ветхой, поношенной юбчонке, едва прикрывавшей крепкое, молодое, коричневое тело.

Отчаянно цепляясь за последние, ускользающие остатки сна, Мейбл перевернулась на бок и подтянула колени к подбородку.

— Ах, ты вот как, — с угрозой сказал старуха и отпустила звучный шлепок по широкому заду.

Мейбл взвизгнула и окончательно проснулась. И сразу же лицо ее утратило детское выражение.

— Тебе через четверть часа надо уже быть на работе, — сказала старуха и вышла из комнаты.

Мейбл одевалась, не переставая ворчать и жаловаться. Только и знаешь, что работать. Работай, работай, работай с утра до ночи, а там еще работай. И никакой тебе радости за это. Надеть и то нечего. Просто хоть беги отсюда. Уж лучше уехать в Кейптаун, где девушки носят красивые платья и туфли на высоких каблуках и где никто не заставляет их работать. Почему это она должна всю свою жизнь убиваться на работе?

— Что ты там так долго возишься? — окликнула мать.

— Одеться и то не дадут, — огрызнулась она и даже задрожала от злости.

— Скоро шесть, — предупредила мать, уже не так сурово.

— Я не рабыня! — выкрикнула дочь сквозь накипавшие слезы.

Старуха услышала нотку отчаяния в голосе Мейбл и выглянула из кухни. Став в дверях, она прислонилась к притолоке и внимательно посмотрела на девушку. Что-то с ней неладно. Это ясно как божий день. Случилось что-нибудь, что ли? Одно дело, когда Мейбл дерзит и спорит, но когда она такая, как вот сейчас, это совсем другое. Видно, и впрямь что-то неладно.