Тропою архаров - [66]

Агаров и в тайге одет как-то по-городски,- хотя он и носит сапоги, но рубашка на нем самая обыкновенная косоворотка, на выпуск, пиджак нормального образца, а на голове кепка.

Все то, что в прошлый маршрут летом сбросил с себя Дима, сейчас, этой осенью, нацепил Домра.

Но теперь Дима уже с снисходительным видом выздоровевшего смотрел на свежезаболевшего Домру, когда тот с удовольствием надевал на себя и бинокль, и высотомер, и многое другое.

– Смотри, не заподпружься! – говорил он ему.

Мы спустились с хребта в долину Сожи и пошли вниз вдоль реки.

Мы шли четырнадцатого, мы шли пятнадцатого и шестнадцатого, но ни по склонам гор, ни в долине Сожи, вдоль которой мы двигались, не было сколько-нибудь значительных массивов пахотопригодных земель.

Наконец, семнадцатого долина раздвинулась, и там, где в Сожу впадал большой приток Тубулды, мы нашли то, что нужно,- широкое ровное пространство между реками, вполне пригодное для поселения. Пробные почвенные ямы показали пахотопригодные земли. На самом конце мыса была широкая, ровная надпойменная терраса. Здесь можно было строить поселок.

Три дня как бешеные мы вели глазомерную съемку, мерили болота, копали почвенные ямы. Домра делал эскизный проект планировки поселка. Через три дня, к вечеру, была готова глазомерная съемка массива.

По ней можно было подсчитать площади пахотопригодных земель, на которых сейчас шумела тайга, и луговых земель, занятых пока что сплошными болотами.

Мы продолжали работать и вечером – Домра чертил, Агаров подсчитывал, Нина и Димка непрерывно жгли костры для освещения. В два часа ночи мы, наконец, могли спокойно завалиться спать.

Положение выяснилось. На найденной территории могло разместиться не одно, а два колхозных хозяйства или один большой колхоз. И значит – за первые десять дней мы сделали треть работы, нашли два из нужных шести массивов, на остальные четыре массива у нас оставался еще целый месяц.

На следующий день проснулся я поздно. Внизу шумела Сожа. Солнца не было. Тепло и тихо. Было страшно выбираться из-под полога, сплошь осыпанного комарами.

В такую погоду нет ничего хуже, как сидеть на месте. Но мы не могли трогаться. Домра, ни с кем не договариваясь, ушел на охоту. Очевидно, он решил, что мы сегодня будем отдыхать. Проклиная Домру, вылезаю из-под полога. Комары и гнус облепили сразу. Размахивая полотенцем, я пошел к реке. В кустах у реки бились лошади. Они были совершенно облеплены всякой кровососущей нечистью и все в крови. Тут же у огромного дымокура сидел Кузьма. Лошади то входили в дымокур, то опять бросались в кусты. За то время, что мы здесь простояли, лошади, хотя ничего не делали, сильно сдали; они не могли ни есть, ни отдыхать, над ними стояли столбы насекомых.

– Трам-тарарам, надо уходить отсюда,- мрачно сказал Кузьма,- а то, трам-тарарам, через день-два всю скотину списывать придется. Трам-тарарам.

Можно было бы сняться с лагеря и идти, но нельзя же было бросать Домру.

Целый день, чертыхаясь, мы ждем его,- ушел, черт, на охоту. Вчера, правда, были разговоры, что сегодня придется остаться на месте, чтобы еще кое-что доделать, но к обеду уже все сделали, а Домры нет.

Весь день тихо и жарко, парит, и комары и оводы точно с цепи сорвались, лезут в глаза, в рот, в уши. Жарко, а мы работаем в перчатках, да и они не помогают. Особенно мучительно копать и описывать почвенные ямы. Нина – так та просто плакала над последней почвенной ямой, и я отправил ее в лагерь, сидеть под пологом.

После обеда я взял ружье и пошел вверх по Тулубуну. Кругом, ни вдоль реки, ни по склонам, никаких следов человека. На отмелях следы лосей, следы крупных птиц, видимо, это глухари прилетают пить па реку. Иногда услышишь в приречных зарослях посвистывание рябчиков, а так тихо. Молчит тайга. И нет в ней никаких следов человека.

Перед вечером становится холоднее, поднимается ветер, видимо, грозы не будет.

Неожиданно выхожу на большую поляну среди леса. Она маленькая, почти покрыта сверху ветвями окружающих деревьев и хотя тропинки к ней никакой нет, однако, видимо, люди здесь бывают или бывали.

Посреди поляны стоит пень. Этот пень превращен в идола. На его голове топорщатся какие-то лучины – не то сияние, не то волосы божества. Грубо вырезаны глаза, нос, толстые губы, шеи почти нет, ниже – туловище, на котором есть руки, одна опущена вниз, другая лежит на груди. Вокруг идола широким полукругом стоят шесты, на каждом шесте какие-то деревянные фигурки – вероятно, изображения птиц с распущенными крыльями. Кругом тишина; трава и мох на поляне не тронуты, не топтаны. Следы костра посредине полукруга размыты дождями, все деревянные фигуры потемнели и подгнили; некоторые шесты повалились. Видимо, давно никто не бывал у этого лесного божества. Где они, поклоняющиеся? Наверное или в колхозе, или на промыслах, а дети бывших идолопоклонников не приучены почитать лесных богов.

И так печально в лесной тиши доживает свой век одинокий кумир.

Вечереет, пора назад, но не хочется уходить от этого лесного бога,- он выглядит таким грустным, таким брошенным…

Ни Домры, ни следов его нет. Я поднимаю ружье и стреляю из обоих стволов – сначала из одного, потом из другого. Гремят выстрелы, прокатываясь по сопкам, катится эхо, но гаснут отголоски, ответа нет. Шумит ветер, шумит тайга, спокойно и ровно. Я поворачиваю к лагерю.