Тропой священного козерога, или В поисках абсолютного центра - [14]

Пашми-Кухна — это предел садового пояса и начало высокогорья. Ночная температура, упавшая, по моим ощущениям, до нуля, была тому практическим подтверждением. В своем байковом одеяле я не мог ни согреться, ни, тем более, заснуть. Холод стоял собачий, морочиться с костром было дико лень. Да и вряд ли бы это помогло, так как топлива вокруг — тоже не ахти, и почти абсолютная темень впридачу. Едва начало светать, мы решили двигаться дальше.

Через несколько часов пути, поднимаясь все выше и выше, мы попали в пояс высокогорной каменистой пустыни. Низко над землей пронесся холодный ветер, и послышался странный звенящий свист, напоминавший горловое пение или игру на комузе. Снова порыв ветра — и снова свист. Потом — опять... Было ощущение, что вокруг летают бесплотные духи, подавая шаманские сигналы. Решив проверить, не глючится ли мне, я спросил об этом Плохого. Он тоже слышал звуки, не понимая, откуда они.

В этот момент сам собой заиграл дутор в моем рюкзаке. Я в панике обернулся, взглянул на торчавший из рюкзака гриф инструмента. Перед самым началом путешествия я привязал к колкам лоскуток с мантрой «Ом-Мани-Падмэ-Хум» и другой, тайной мантрой этого же бодхисаттвы в ипостаси тантрического божества. Наконец, до меня дошло, что именно этот лоскуток, трепеща на ветру, бьет по струнам дутора, создавая эффект игры. Это была как бы музыка ветра, но на самом деле — стихийный перформанс магического идама. А потом снова засвистел комуз. «Комузом», как выяснилось, оказались струны дутора, дребезжавшие от гулявших между ними интенсивных потоков горного воздуха.

Под этот аккомпанемент мы несколько часов брели через восходящую к облакам пустыню, пока, наконец, не увидели впереди скалы бирюзового цвета. Несколько пиков пирамидальной формы — словно египетские миражи в согдийском небе — возвышались нетленными колоссами над битой породой, засыпавшей тропу. Пики бирюзовых бактрийских Хеопсов в открывшейся пустоте небес искрились под солнцем серебром покрывавшего их ледяного панцыря, припорошенного кристально-белым снегом. Тропа пошла в обход одной из пирамид, вдоль кромки постепенно приоткрывавшейся бездны.

Неожиданно мы оказались на гребне хребта, с которого открывался вид на всю Ширкентскую долину к югу и живописный высокогорный цирк к северу. Панорама была чисто гималайская: мы как будто поднялись из цветущих долин Индостана к водораздельному хребту, за которым начинается тибетское плато. Цирк представлял собой подобие марсианского кратера: красной гранитной породой была выложена относительно гладкая «арена», которую окружала стена розового скальника. На «арене», приблизительно в километре от нас, мы заметили отару. Таким образом, высвечивалась перспектива переночевать с чабанами у огня, под шкурами и курпачами. Мы начали спуск с хребта в марсианскую котловину.

В цирке Татхагаты. Нам повезло. Чабаны располагались не просто на открытом воздухе, и даже не в палатке, а в кошаре. Это было круглое сооружение, сложенное из валунов, крытое жердями и бурками из верблюжьей шерсти, придавленными сверху камнями. Плохой накануне сгорел на солнце, и теперь его начинало круто колотить. Я дал ему чернухи, чабаны налили чаю. Выяснилось, что у них на этом месте перевалочная база для перегонки скота из южных долин на горные пастбища вокруг Искандер-куля. Плохой рубился. Я достал у него из рюкзака книжку. Это была «Дхаммапада».

Текст произведения, состоящий из четырехстрофных высказываний на разные темы, приписывают самому будде Шакьямуни. «Дхаммапада» (стихи о дхамме) — вещь очень романтическая, хотя и касается сформулированного буддой восьмеричного закона зависимого существования — пратитья-самутпады. «Дхаммапада» — также вещь очень стильная, для ее восприятия требуется своего рода душевный дендизм: спокойствие, отстраненность, неотождествление с окружением, и вместе с этим — готовность настоять на своем. Стихи о дхамме (санскр. дхарма), кроме того, полны мистических аллегорий, приближающих интуицию к тому, что в тантрическом буддизме именуется праджняпарамитой — запредельной мудростью нирваны.

Солнце постепенно садилось. Я вылез из кошары — пройтись, оглядеться, посмотреть на закат. Отойдя на пару сотен метров от стана, я сел на нагретый солнцем гранитный блок и закрыл глаза. «Ом, намо буддхая, намо дхармая, намо сангхая! Ом-ма-ни-пад-мэ-хум!» Стояла полная тишь, свежий горный воздух насыщал кровь снотворным кислородом, а лучи убегавшего на запад светила одаривали остающийся по эту сторону горизонта мир прощальным теплом... Мне вспомнился буддийский рай Амитабы, который я видел в Иволгинском дацане, на втором этаже специального храма. В застекленном аквариуме, среди конфет, монет и кусочков сахара, позолоченные бодхисаттвы в шелковых одеяниях окружали многоукрашенное чудесными плодами центральное древо бодхи. Я погрузился в это трансментальное пространство, представив будду Амитабу сидящим напротив. Его просветляющее излучение как бы проникало приятным теплом в поры тела, трансформируясь в индивидуализированную рефлексию пустоты дхармы (буддийского закона). В какой-то момент это излучение стало ощутимым физически. Я открыл глаза.