Тропой священного козерога, или В поисках абсолютного центра - [13]

Мы продолжали наш путь навстречу встававшим из-за зеленеющего арчовника и желто-розовых скал белым ледовым зубьям Гиссарского хребта. Выйдя из кишлака-сада, мы через три-четыре часа набрели на еще один такой же, тоже заброшенный. И опять тормознулись, курнули. Само собой, по такому делу — разговор философский. Мы вели в Плохим метафизический спор об истине и ее познании, причем я, как традиционалист, выступал с позиций ортодоксальной мимансы, тогда как Плохой отстаивал либертарный нео-шуньявадический интегрализм. Мы уже были готовы принять единую систему обозначения тонких психических функций человека на базе терминологии «Йогасутры» Патанджали как технически адекватной в обеих случаях, как вдруг перед нами возник человек в сандалиях и с папкой под мышкой.

Человек начал что-то спрашивать, и чем больше он спрашивал, тем меньше мы понимали, о чем он спрашивает и чего он, собственно, хочет. Я вдруг почувствовал себя чудовищно обкуренным, я был как бы изолирован от действительности полем собственной шизы. Я с энтузиазмом улыбался что-то гнавшему человеку с папкой, совершенно не понимая, в чем состоит предмет разговора. В конце концов до меня дошло, что он — местный учитель, спускающийся с какого-то горного пастбища, где посещал друзей, назад в кишлак. Прогнав свою телегу, содержания которой я так до конца и не догнал, сельский учитель бодро засеменил по тропке вниз. Вместе с ним исчезло и поле шизы. Мы с Плохим переглянулись и разразились гомерическим хохотом.

Комизм ситуации заключался в том, что парализовавшее нас при общении с Учителем поле возникло не из-за нашей укуренности, а излучалось самим педагогом как некая «норма его души». Мы с Плохим, рассуждая на темы высокой апофатической диалектики Востока, находились в полной гармонии с окружающим био- и астрокосмосом, который как бы поглощал исходившее от нас поле интуиции, не ставя никаких препятствий и засасывая все дальше в свои гностические дали. Появление Учителя привело к тому, что наши интуиции наткнулись на фон его психического присутствия, заблокировавшего, в силу своей примитивности, каналы транскосмической связи. Отрефлексировав Учителя, мы, фактически, отрефлексировали через него состояние собственной укуренности, как бы отраженное в магическом зеркале «человеческого, слишком человеческого». Учитель ушел, забрав с собой и свое «человеческое», разгрузив нас от поля собственной глупости. Тут на стеб и прорвало...

Тем временем тропа, по которой мы двигались в сторону Гиссарского хребта, стала уходить от русла Ширкента куда-то вверх, все круче и круче. Наконец, она вообще перестала проявляться, и вдруг мы совершенно некстати осознали, что ползаем, как мухи, по вертикальной плоскости скалы. Было жарко, хотелось пить, но вода оставалась внизу, под нами, метрах в трехстах.

— Вот это — первый овринг! — радостно отреагировал Плохой на мой вопрос «куда же дальше?» Овринги — это некие приспособления, позволяющие преодолевать участки пути с обрушенной тропой. Например, оврингами могут считаться выступы скалы, ветви деревьев, а также рукотворные элементы переправ. Выбирая маршрут, Плохой очень хотел пойти по Ширкенту именно из-за оврингов, ссылку на которые он нашел на карте. Я тогда, откровенно говоря, не понял, что это за «овринги», отождествив их, чисто по инерции, на слух, с оврагами. Ну, мало ли, изрытость горного ландшафта...

Однако тупик, в который мы попали, по большому счету не имел к оврингам никакого отношения. Просто мы сбились с тропы, идя какое-то время по козьему следу. Козьи тропы в горах часто ведут в никуда, так как коза может, при необходимости, скакнуть дальше и без тропы. Но совсем другое дело, когда в такой ситуации оказывается человек. Это был мой первый козий тупик. Тем не менее, мы удачно вскарабкались наверх, на более пологий склон. Единственное — чудовищно хотелось пить, а воды не было. В конце концов мы вышли на нормальную чабанскую тропу, а еще чуть дальше обнаружили микроскопический родничок, из которого вода вытекала прямо в грязную лужицу у обочины. Мы упали на четвереньки и лакали воду прямо из лужи — словно заколдованные свиньи Цирцеи.

Заночевать решили тут же, у родничка, а на следующий день — двинуться дальше. Чуть позже, к заходу солнца, к нам поднялся снизу бабай с ишаком — очередной пастух, отправлявшийся на горный выгон к своей отаре и попутно доставлявший в двух громадных хурджинах (двойной мешок, перекидываемый через спину ишака) своим коллегам-чабанам пополнение продовольственных запасов. На утро бабай запихал в хурджины и наши рюкзаки, пояснив, что «ишаку не тяжело, он даже газовые баллоны носит». Двигаясь налегке и с небольшими пререкурами (я курил насвай), мы часам к четырем вечера дошли до кишлака Пашми-Кухна. Бабай двинулся дальше, а мы остались.

Пашми-Кухна — это вроде таджикского Мачу-Пикчу, разве что немного поскромнее. Кишлак расположен на высоком каменном берегу реки, выложенном гигантскими валунами. Жителей в нем в то время не было: все выселены на хлопок, в долины. Полуразрушенные глиняные дома утопали в зелени садов, разбитых на горных террасах вместе с плантациями сельскохозяйственных культур. Кишлак окружали со всех сторон горные пики и скалы, среди которых выделялся белый ледник горы с очень знаковым для местных краев названием — Татхагата (дань эллинистическому буддизму?). А на противоположном берегу реки, над Пашми-Кухна, вставала гигантская красная стена с тремя циклопическими профилями титанов работы самого Праджапати.