Тропинка в небо - [4]

Добрели до станции, повернули назад. Он отчаялся и умолк уже вглухую, насовсем. Тогда Манюшка ударилась в какую-то историю. Там кто-то кого-то обнимал.

— Вот так, — сказала она и обхватила его за шею.

Николай начал вырываться, чурбак неотесанный. Манюшка, ехидно усмехаясь в темноте, подержала его так минуту-другую, а отпустив, поинтересовалась:

— Чего ты брыкаешься? Я ж не обнимаю, а просто показываю, как это у добрых людей.

Коля потерянно молчал.

Они еще пару раз прошлись туда-сюда по шпалам, потом она со скрытой издевкой сказала:

— Поздно уже, отпусти меня, а то отец будет ругать.

Николай так обрадовался, что даже забыл сказать «до свидания». «Тюфячок, — возвращаясь домой, думала Манюшка с ласковой презрительностью. — А на людях куда как боек!»

Ее тянуло к нему: помимо всего, он напоминал погибшего Велика — и лицом, и какими-то повадками. А еще: очень нежно и задушевно пел украинские песни, которые Манюшка любила.

Потом, когда стали встречаться, Велик в нем значительно поблек, потому что Вербак не всегда поступал так, как, по ее мнению, поступил бы ее идеал.

Из книг и рассказов девочек постарше Манюшка знала, что когда парень с девушкой встречаются, то обязательно обнимаются и целуются. Она все ждала. Но Николай по-прежнему оставался робким и недогадливым. И тогда Манюшка, решив во что бы то ни стало испытать положенное в таких обстоятельствах девушке, приняла ухаживания Игоря Дугаля и несколько раз прогулялась с ним к озеру. Этот был посмекалистее и порасторопнее.

Однако Манюшка была разочарована. Объятья оказались похожими на единоборство — кто кому скорее поломает кости. После каждой встречи она чувствовала себя так, будто ее пропустили через барабан молотилки. С поцелуями было не лучше. Когда Игорь все сильнее и сильнее давил своим твердым сомкнутым ртом на ее сомкнутый рот, она в страхе думала, что еще немного — и он выдавит ей зубы.

Нисколько не переживая, Манюшка дала Игорю отставку. Но с Николаем помириться они уже не успели: сам он, конечно, первым не подошел (при таком-то оскорблении!), а она промедлила, не зная, что он вот-вот уедет: у отца его — экскаваторщика — кончилась долгосрочная командировка в Залесье, и он с семьей должен был вернуться в Днепровск, в свой трест…

Ей сказали, что Николай уезжает поздно, часов в десять. Со своей неразлучной подружкой Райкой Манюшка пошла на станцию.

Платформа с экскаватором и вагончиком, в котором жили Вербаки, стояла в тупике. Николай с другом Володей прохаживались туда-сюда между вторым и третьим путями. Манюшка и Райка начали дефилировать между третьим и четвертым. Вербак пел так, что душа обмирала:

В моїм саду дві айстри білі,

Схилили голову з журби.

В моем серці гаснуть сили

Чужая стала я тобі.

Володя молчал: он не знал украинского, да и петь не умел.

Манюшка ждала, что Николай подойдет: ведь положено парню проявлять инициативу. Она не учла его гордяцкого характера. Просто не до конца его знала.

Когда пришел поезд и Николай, попрощавшись с Володей, поплелся к своей платформе, Манюшка вдруг поняла, что это все, навсегда. Что-то в ней колыхнулось, и она безотчетно рванулась за ним.

Я тогда тебя забуду

Дорогой мой, дорогой,

Когда вырастет на камушке

Цветочек голубой.

Голос ее сорвался — она заплакала…

«Ну ладно, а как же сейчас? — раздумывала она, подходя к деревянному стандартному домику и замедляя шаги. — Удобно ли вообще явиться ни с того ни с сего? К кому? Зачем? Почему… А, чего там! Жили в одном поселке, знали друг друга, пришла передать привет из Залесья».

Когда Манюшка приблизилась к крыльцу, дверь отворилась и из дома вышел Николай. Как будто специально. Может, в окно увидел? Но нет: ее появление было для него неожиданностью — он встал перед нею столбом и глупо вытаращился, беззвучно шевеля губами.

— Привет, — сказала Манюшка, чувствуя неожиданный толчок в груди — как будто сердце с размаху ударилось о грудную клетку.

— Привет, — выдавил он. Скуластное лицо его шелушилось от солнца, волосы над загорелым лбом казались белыми. Карие глаза тепло поблескивали. — Ты… как тут… откуда?

— От верблюда. — Манюшка засмеялась несколько натужно. Впрочем, напряжение и неловкость быстро прошли. — Из Залесья, вестимо. Поездом.

— Ну… Как там, в Залесье? — А он все еще не мог прийти в себя, топтался перед нею, загораживая дорогу к двери.

— Мы, может, пройдем куда-нибудь? Или тут приземлимся?

— А! О! Вот болван-то! — Он хлопнул себя по лбу. — Пошли в комнату. Мама обрадуется. Она тоже скучает по Залесью… Удивительное дело — кажется, что для нас Залесье? Чужой поселок, в общем-то неприглядный, голый… — На него напала говорливость. — Это ж подумать только, рядом, в Ковеле — сады. Яблоки, груши, сливы, черешни нипочем, дешевле картошки, а в Залесье — во всем селе ни одного фруктового дерева, как по заказу… Что ж мы стоим? Пошли. — Он протянул было руку, но тут же смущенно ее отдернул.

В комнате Манюшку радостно встретила мать Николая, Антонина Васильевна, женщина лет сорока с широким добрым лицом, темно-карими яркими, как у сына, глазами. Начались расспросы, воспоминания… Манюшка увлеченно рассказывала: Ганна вышла замуж за Ивана, Петро оженился на Марусе, Надсады развелись, Семен Дмитрович стал председателем сельпо, а Лидия Нестеренко — секретарем райкома комсомола… Они увлеклись и вскоре в оживленной болтовне забыли о разнице в возрасте и обо всем на свете.