Тропинин - [5]
Есть много свидетельств современников, рисующих Москву 90-х годов XVIII века в разных аспектах. Из них мы можем узнать о Москве отставных вельмож или о Москве университетской, однако нет источника, представляющего Москву крепостных. Чтобы хоть отчасти восполнить этот пробел, воспользуемся более поздними записками писателя Ф. Д. Бобкова, бывшего крепостным [8]. Он впервые приехал в Москву двенадцатилетним мальчиком.
«В людской, — вспоминает писатель, — кликали меня Федькой. Мне это было очень неприятно. В деревне ко мне приходили из многих деревень с просьбой почитать и написать письма, угощали меня, ухаживали за мной, звали Федором Дмитриевичем… Я чувствовал, как давило мне горло и подступали слезы к глазам… Я был на посылках и, между прочим, покупал ежедневно „Московские ведомости“ и „Полицейский листок“, в котором читал рассказы». Далее Бобков комментирует объявления о продаже крепостных, среди которых многие были ему знакомы. Он передает беседы с лакеями и горничными, побывавшими за границей, где нет крепостного права, нет дворовых. В банях, этих своеобразных народных клубах, он обсуждал со своими собратьями положение крепостных. «…Долго меня волновали думы о воле… Господа между собой тихо и осторожно, чтобы прислуга не слышала, говорят по этому поводу…» — замечает крепостной литератор.
Так же прислуживал за столом и грамотный Тропинин, так же видел и чувствовал он много больше, чем догадывались о том господа, так же образовывался, с одной стороны, на улице, в бане, в лавочке, а с другой — прислушиваясь невзначай к разговорам в гостиной.
Однако была и существенная разница. Пятьдесят лет, отделявшие казачка Василия Тропинина, жившего в 1790-х годах, от мальчика на посылках Федора Бобкова, записки которого относятся к 40–60-м годам следующего столетия, изменили и самое понимание и отношение к крепостному состоянию. Во времена Тропинина шанс откупиться или получить свободу из рук господина был настолько мал, что казался просто нереальным.
Единственной возможностью вырваться на волю был путь отца Тропинина — примерной долголетней службой, не щадя жизни, заслужить отпускное свидетельство на старости лет. А практический результат такой «милости» сводился на нет тем, что все близкие продолжали оставаться крепостными.
Сам факт существования крепостного права вряд ли мог тогда подвергаться прямому осуждению со стороны дворовых людей, в понятиях которых господа делились на злых, несправедливых и добрых. Вместе с тем внутри крепостного сословия имелись разные социальные группы, иногда антагонистические; Рамазанов рассказывает о неприязненном отношении дворовых, которые старались выместить на казачке ненависть к его отцу-управляющему. Таким образом, в среде крепостных образовывалось свое «привилегированное» сословие приближенных к барину, его доверенных. И судьба их считалась «счастливой». Так, Иван Аргунов, крепостной графа Шереметева, отправляя сыновей в Петербург в 1793 году, в своем напутствии говорил, что прожил жизнь счастливо[9].
Тропинин мог узнать об этой «счастливо» сложившейся судьбе крепостного живописца, удостоившегося писать портрет самой императрицы и получившего от нее одобрение; мог узнать, что бывший дворовый князя Репнина Федор Рокотов имел теперь собственный дом на Басманной улице и сам стал господином, на короткой ноге с другими господами. И его детская любовь к рисованию перерастала в настоятельное желание стать художником.
Бобков в своих записках высказал удивление по поводу количества прислуги в дворянских домах, явно ненужной для дела. Обилие дворовых должно было создавать видимость пышной жизни. Вследствие этого нещадная эксплуатация дворовых соседствовала с тупящим, развращающим душу бездельем. В такие-то дни Бобков и пристрастился к чтению, а затем и к театру. Для Тропинина часы, свободные от работы, были драгоценным временем, когда можно было заниматься рисованием. Мы уже знаем, как пользовался Тропинин отсутствием господ, чтобы срисовывать находящиеся в их комнатах произведения искусства. В семье Морковых сохранился рассказ и о том, как казачок был наказан за то, что, собрав обувь для чистки, часто забывал про порученное ему дело и рисовал углем и ваксой головы людей прямо на стенах людской. Эпизод этот, видимо, относится еще к новгородскому периоду жизни Тропинина.
Круг занятий Тропинина искусством в ранний московский период восстановить трудно. По всей вероятности, это было опять же копирование лубков, гравюр, расписывание предметов обихода, рисунки для вышивок или бисера, то есть то, что могло удовлетворять вкусы и потребности окружающих его дворовых. Так или иначе, в попытках своих Тропинин достиг известных успехов. Однако Морков, еще более далекий от искусства, чем Миних, смотрел на это совершенно равнодушно. А на просьбу отца мальчика отдать его в ученики к живописцу ответил: «Толку не будет!» Снисходя по-своему к страсти юноши, Морков все же определил его учиться «искусству», но… кондитерскому.
