Троица - [62]

— Господа, помилуйте! — сказал Голицын. — Того не было в договоре, чтобы Смоленск присягал его королевскому величеству. Дозвольте нам со смольнянами переговорить, и мы им накажем, чтобы целовали крест наияснейшему королевичу Владиславу.

— Этого они и без вас сами хотят и просят, — ответствовал Сапега. — Но мы не можем на то согласиться. Нужно, чтобы они присягнули купно и королю, и королевичу: тогда государю Сигизмунду будет не стыдно вернуться в отечество. Зачем вы разделяете сына с отцом? Если хотите сына на царство, то должны и отцу честь оказать.

Тут вышел вперед святейший митрополит Филарет и вопросил панов:

— Ответствуйте прямо: пришлет ли король сына своего в Москву на царство, или он вздумал самолично над нами государствовать? И будет ли Владислав крещен по греческому закону?

Паны снова меж собой по-латыни перемолвились (только всуе их уловка: Филарет латинской грамоте навычен, ему английский посол боярин Жером Горсей отписал латинскую грамоту славянскими буквами). И сказал Сапега:

— Невозможно Владиславу ехать в Москву, пока в России смута и мятеж. Король должен сначала вас, москвитян, в покорность привести, дабы вы не учинили с королевичем того же, что и с прежними своими царями. А крещение королевичево есть дело до нас не касательное: на то воля Божья и Владиславова. А если вы не прикажете граду Смоленску покориться его величеству, то мы город силой возьмем, и вы сами повинны будете в пролитии крови единоплеменных своих.

И так целый день длилось пререкание, и всё напрасно, ибо ни одна сторона не хотела уступить. Словно и не слышали друг друга: мы им о Владиславе да о вере православной, а они нам о Сигизмунде да о Смоленске.

Теперь уж у нас сомнения не осталось, что у поляков на уме лишь одно: как бы Российскую державу в конец погубить, и все богатства ее разграбить. А разговоры о Владиславе суть лишь увертки и коварство злохитростное; лестью манят, а за спиной держат палицу смертоносную.

Октября 16-го дня

Филарет Никитич всем нам велит нисколько не унывать и ни в чем полякам не уступать, и держаться твердо уставленного договора. А келарь Аврамий сказал мне тайно:

— Не будет добра от нашего посольства. Ничего мы не выговорим. Полякам бы только Смоленск взять, а там уж и всё государство к их ногам падет. Нет им никакой корысти давать нам Владислава, когда они уже воочию зрят Российскую державу в руках Сигизмундовых. Мы же только и можем сделать доброго, что время протянуть, ни на что не соглашаясь.

А наши русские дворяне и дети боярские уже начали челобитные слать Сигизмунду, словно законному государю. И Сигизмунд своим именем суд вершит и поместья раздает, не скупясь. Наипаче же пожаловал Михайла Салтыкова, дал ему вотчины богатейшие. Также и Григорья Волуева премного возвысил: был Григорий простым сыном боярским, а теперь стал думным дворянином. Только, думаю, едва ли Григорий такой сигизмундовой милостью утешится: должно быть, ему, как и мне, теперь совестно, что мы с ним в Цареве Займище от Шуйского к полякам переметнулись и без боя сдались. Попали мы теперь в лапы цепкие, оплели нас поляки сетями неразрывными, не знаю, как выпутаться.

А бояре московские не дождались от нас, послов, никакого сообщения, и впустили Жолкевского с войском в Москву. Теперь уже не Мстиславский начальствует, а Жолкевский с Федькой Андроновым. Об этом нам поведал московский гонец Иван Безобразов.

А кормят нас поляки скудно, а если и чего-нибудь доброго пришлют, то всё главнейшим послам достается, а мне мало перепадает. Жилья у нас тоже нет годного, а теперь настала осень, листья с деревьев опадают, и по ночам случаются морозы. Потому в шатрах и в землянках студено спать.

Октября 17-го дня

Безобразов меня опечалил, сказав, что какие-то польские роты поставлены в Девичьем монастыре. Как бы с Настёнкой беды не случилось. Ведь они-то, поляки, когда вина напьются, делаются буйны. А там одни девицы да старицы, и некому ратных людей укротить.

Октября 18-го дня

Переговоры наши длятся бесполезно. Ни о чем не договорились. Сигизмунд думает, раз Москва в его власти, то и незачем нам делать потачек. И велит забыть о королевиче и присягать его собственной королевской милости. Мы же не поддаемся.

Октября 19-го дня

Сказали нам, что гетман Жолкевский выехал из Москвы к королю, а над войском своим, что в Москве, поставил воеводой пана Гонсевского. Князь Голицын на гетмана надеется, что приедет он и попросит короля за нас. Ведь Жолкевский пред всем московским народом крест целовал в верности договору. А теперь паны хотят обманом все нарушить и живьем нас пожрать.

Октября 30-го дня

У поляков сделался шум, и я побежал взглянуть. Кричали у Московской дороги. Смотрю: подъезжает гетман Жолкевский с десятью рыцарями, все в шубах богатых московского покрою. А за гетманом везут в открытом возу, напоказ, Василия Ивановича Шуйского и брата его Дмитрия. Василий-то, хоть и был пострижен, едет не в монашеских одеждах, а в царских. Велика ли честь монаха пленить? Вот Жолкевский и обрядил Василия царем, чтобы доблесть свою возвеличить в глазах короля и панов.

Царь Василий лицом хмур и суров, очи долу опустил, едет молча. Дмитрий же, словно побитый пес, скулит, по сторонам озирается, словно боится, что сейчас поляки его побьют, слезы льет и рукавом утирается. А ему, Дмитрию, десяток плетей не повредил бы. Пусть не гордится, на ратном поле не зевает, да невинных отроков не обижает.