Трофейная банка, разбитая на дуэли - [8]

В понедельник утром, перед уроком литературы, Лодька дождался Матвея Андреевича у двери в учительскую.

— Я… Здрасте, Матвей Андреич… Я вот… — И протянул тетрадку.

— Что это, голубчик?

— То, что вы задавали… Про кольчугу..

— Да? Прекрасно, прекрасно… Только почему здесь, а не в классе?

— Потому что… ну, вы сами увидите. Там… получились стихи. Все начнут ржать… то есть смеяться, если прочитаете при всех…

— Вот как? Ну-ка отойдем…

И они (Лодька — на ватных ногах) отошли к окну, и Матвей Андреевич несколько совершенно бесконечных минут читал его, Лодькино, «творчество» и, кажется, даже шевелил губами. Потом вскинул глаза — карие, с красноватыми следами утомления на белках. Глянул с каким-то… удивлением, что ли?

— Голубчик мой… Это же лучше всего, что я мог ожидать от кого-то из вас. Это… вы просто удивительный молодец… Я только не понимаю: отчего же нельзя это вслух, при всех?

Лодька смотрел на свои валенки со следами растаявшего снега и дергал измочаленный конец пионерского галстука. Не мог он объяснить, про отвратительную слабость, когда все начинают гоготать над тобой, про Бахрюкова и Суглинкина, про свой липкий страх…

— Страх, это ведь не то, что украшает человека. Не правда ли… Лодя Глущенко? — вдруг сказал тихонько Матвей Андреевич.

Лодька дернул галстук изо всех сил и обреченно вздохнул:

— Ну, ладно…

Оказалось, что, кроме Лодьки, написали сочинение еще трое. В том числе и Бахрюков. Наверно, потому, что перед этим он ухитрился схватить по литературе две «пары» (один из всего класса!) и теперь надеялся спасти положение. Однако не спас.

— Сударь мой, — горестно сказал Матвей Андреевич. Я оставляю без внимания такие выражения, как «гад» и «подлюга», хотя это не лезет ни в какие рамки… но не могу пройти мимо вашей грамматики. Даже Дантес, который, говорят, совершенно не знал русского языка, не сумел бы сделать столько ошибок на одной странице… Возьмите ваш опус и, перечитывая его через несколько лет, вы, может быть, покраснеете… если к тому времени обретете эту способность…

Потом приступил Матвей Андреевич к умному (даже в очках!) Олегу Тищенко.

— Значит, вы полагаете, что Дантес выполнял тайное задание царя, который хотел уничтожить поэта за его сочувствие декабристам? И, будучи наемным убийцей, он вполне мог бы воспользоваться кольчугой, но, скоре всего, не сумел ее найти, поскольку в ту пору кольчуги были уже редкостью?.. Ну что ж, мнение довольно спорное, однако же, всякая точка зрения достояна уважения. Тем более, что изложена литературно и грамотно. Полагаю, вы заслужили пятерку…

Олег с достоинством поправил очки и сел.

— Теперь, текст Игоря Калугина…

Игорь Калугин считал, что, конечно, злодей Дантес был в кольчуге, зря говорить не станут. Ведь не даром же М.Ю.Лермонтов написал про него и про других таких же: «А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов…»

— Здесь больше горячих чувств, чем доказательств, — подвел итог Матвей Андреевич. — Однако же, в целом неплохо. Но как я могу поставить «пять», если вы слова «надменные» и «прославленных» пишете с одним «эн». Конечно, это не диктант с проверкой грамотности, но все же… Согласны на четверку за четверть?

Калугин, у которого до сих пор были сплошные трояки, заверил, что он очень согласен…

А Матвей Андреевич взял наконец тетрадку Лодьки, который до этой минуты обмирал от всяких предчувствий и сейчас обмер еще сильнее.

— А вот, самое значительное, на мой взгляд, сочинение. С весьма четким доказательством авторской позиции и, к тому же, поданное в очень интересной форме. Классическим четырехстопным ямбом пушкинской эпохи…

И он стал читать, а все слушать (Лодька — полыхающими ушами).

Дантес не мог там быть в кольчуге,

Надетой подло под мундир.

Никто бы в офицерском круге

Ему такого не простил.

Дворяне, да — сей факт известен —

Нередко мучили крестьян,

Однако же в вопросах чести

Средь них немыслим был изъян.

И если б пуля пистолета

Расплющилась о твердь колец,

Все — даже недруги поэта —

Дантесу б молвили: «Подлец!»

Ведь кодекса, что смерти строже,

Не смел нарушить ни один

Пускай ничтожнейший, но все же

Кавалергард и дворянин.

А мы все… Если б силой чуда

Там оказались, то любой

Поэта спас бы не кольчугой

А просто бы закрыл собой…

Несколько секунд висело молчание («Провалиться бы куда-нибудь», — думалось Лодьке). Потом два-три человека нерешительно захлопали. Но хлопки были слабенькие, и тут же их прервал Бахрюков — увесистым, жирным таким «х-хы!»

Матвей Андреевич среагировал немедленно:

— Бахрюков, объясните смысл вашего маловразумительного междометия.

— Чё? — сказал тот.

— Что означает ваше «хы»?

— А потому что…ха! Закрыл бы он! В штаны бы напустил…

Кое-кто с готовностью захихикал.

Матвей Андреевич уронил на стол тетрадку, скрестил руки в потертом на локтях сукне гимнастерки.

— Я не понимаю Бахрюкова… и других, кто хихикает. Глущенко написал очень неплохие стихи. Он не думал хвастаться своей храбростью, а создал поэтический образ… всех тех юных людей, кто неравнодушен к творчеству Александра Сергеевича. А что касается вас, Бахрюков, то вашим брюкам в этой ситуации ничего бы не угрожало. Ведь вы не стали бы заслонять поэта, не так ли?