Трое - [17]

Он ловко кувыркается, чуть не ударив голову о выступ нар. Однако и это не может испортить ему настроения.

— Еще один месяц! — говорит Сашо. — И конец! Все столбики на плаце перецелую!

Коротыш свертывается в углу, чтобы дать возможность вытянуться Сашо.

— Лучший свой костюм надену! Темно-синий, из заграничного дубле, как у лорда, плащ английский… порядочек… заявляюсь в роту и ауфвидерзеен! Будьте здоровы, свидимся ли, нет ли, неизвестно. Только, вот, о профессоре жалеть буду… В гости к нему в Софию поеду! Стоящий человек! Последним куском хлеба с тобой поделится, денег даст, заступится… душа-парень! И не важничает, как другие, образованные. И умен! Математик, физик! — Сашо улыбается, представляя себе, как будет прощаться с Иваном.

— Может и о Младене буду жалеть. Только он парень себе на уме.

Коротыш недоверчиво моргает. У него достаточно забот, а тут еще слушать глупости Сашо.

— Младен — жила! — продолжает Сашо. — Не люблю таких! Живыми нас продаст, если получит от этого выгоду. Интересно, что у него с Мартой? Гм!.. И капитана, может, вспоминать буду… Наказывал, конечно, на гауптвахту посылал, но служить у него хорошо! Ловкачей и хитрюг не любит. За это я здорово его уважаю. И ни перед чем не пасует. Только вот по той самой части слаб. Если б не это, цены б ему не было!

Вернусь домой, сразу же выложу матери: «Мама, так и так, исчезай недельки на две! Давай ключи от квартиры! Эх, брат, развернусь я! Что еды, что питья и всякого прочего… За все два года нагуляюсь!

Коротыш, наконец, понимает, что следует принять участие в разговоре.

— Ну, а потом что делать будешь?

— Возьмусь за что-нибудь. Знаешь, ведь, после школы все равно что без профессии. Может, служащим стану в банке, знакомый один у меня там есть… а, может, в мастерскую. Есть у нас такая, наждачную бумагу делает. А лучше вообще бы не работать. Жить себе припеваючи!

Снаружи слышны тяжелые шаги.

— Идет кто-то! — приподымается испугавшийся Коротыш.

— Кто-нибудь вроде нас! — спокойно потягивается Сашо. — Счастливчик!

Дверь открывается. На пороге капитан. Наказанные вскакивают и застывают в стойке смирно.

Пристальный взгляд капитана останавливается на Сашо. Губы солдата вздрагивают в улыбке. Он понял, что несмотря на случившееся, капитан не презирает его.

— Слушай! — тяжело говорит офицер. — Один тип, вроде тебя, воспользовался тем, что друг твой Дойчинов отбывает службу… теперь у того жена уходит.

— У профессора! — восклицает Сашо.

— Вот это я и хотел тебе сказать! — отрезает капитан и выходит.

Сашо поражен.

«Эх, профессор, профессор! С тобой — и такое! А я по пять километров отмахивал, чтобы опускать твои письма к ней!»

— Здорово это он тебе вколол! — смеется Коротыш.

Сашо не отвечает.

6

Все сходилось в один-единственный вопрос — как жить? Как?!

Иван

Воскресные вечера… Опустевший во второй половине дня район казармы с ее длинными, почти безлюдными строениями, пыльным сквериком, заброшенным и унылым, пустой и прибранной столовой, затянутым в плюш скучноватым военным клубом сразу же оживает. Вместе с сумерками отовсюду появляются солдаты. Они строятся, ужинают, входят в помещения, прогуливаются — делают все то же, что делали и вчера, и позавчера, но как-то громче, свободнее, потому что сегодня воскресенье.

К доносящимся из одиноких репродукторов звукам легкой музыки примешиваются резкие голоса и тяжелые шаги возвращающихся из города солдат.

Слышен топот ног о бетон. Солдаты выбивают пыль из сапог перед тем, как войти в ротные помещения. Делают они это с видимым удовольствием, весело переговариваясь и стараясь перекричать друг друга. Некоторые, очертя голову, несутся по лестницам, другие, раздевшись до пояса, вваливаются в умывальню, обливаются холодной водой, кричат и поют каждый, что знает. Голоса их, усиленные эхом, гремят и раскатываются.

С другого конца городка, оттуда, где первая рота, несется скандирование:

— Бра-то-ев! Бра-то-ев! Бра-то-ев!

Это приветствуют ефрейтора Братоева.

У забора прилегли двое солдат и тянут на губных гармониках тихую, заунывную песню.

И вдруг все тонет в мощном, все поглощающем грохоте тягача, проезжающего где-то за зданиями. Гусеницы грозно и тревожно лязгают, напоминая о чем-то ином.

Перед вечерней поверкой возникают разговоры. Они ведутся на лестницах, под окнами, на скамейках — всюду, где поблескивают огоньки зажженных сигарет. Кто где был, что делал, с кем встречался. Купил ли конверты и бумагу, повидался ли с кем-то, видел ли «ее» и с кем, есть ли в кондитерской халва, известно ли, что к Мишке-Гвоздю приходили на свидание и что жена Додю родила мальчика. Слыхали ли, что Сашо на гауптвахте, а у капитана настроение — хуже не бывает, завтра может и не угостить «специальными» тех, кто пойдет в наряд…

У самой двери раздается громкий, заразительный смех. Это хитрый крестьянский парень Мите рассказывает обступившим его солдатам свои дневные приключения в городе. Стоит он у лужи. И вдруг — грузовик. С головы до ног обдал его грязью. Куда теперь? А тут еще показывается вечно сердитый старшина роты Казимир. Неожиданно к Мите подходит молодая женщина и говорит:

«Пойдем, паренек, вымою!»