Трое и весна - [27]

Отец удивлённо спросил:

— Вам в третьем классе уже сочинения задают? Когда мы с матерью учились, нам только с пятого начинали задавать.

— А когда ты учился в третьем классе? — загадочно спросил я.

— Когда?.. — Отец почесал затылок. — Дай вспомнить. Кажется, в пятидесятом году… Точно, в пятидесятом.

— То есть до нашей эры! — торжествующе воскликнул я. — За семь лет до новой космической эры!

— В самом деле, — заморгал глазами отец. — Выходит, мы с матерью бегали в школу задолго до новой космической эры.

Когда отец и мать ушли, я неторопливо доел молочный кисель, напился вволю компота, убрал со стола, вынул из портфеля тетрадь и ручку. Красиво написал первое предложение: «Весна пришла». И посмотрел в окно.

И… не увидел никакой весны. На улице густо падал мохнатый снег. Он уже побелил землю, только кое-где чернели мокрые островки.

Моё разочарование было недолгим. А чем плохо, что зима вернулась?.. Через минуту я уже лез на чердак за лыжами.

Сквозь метель и вьюгу, превратившие меня в Деда Мороза, я поехал на лыжах к Андрею. И встретил его на полдороге. Тоже на лыжах. Разве Андрей слепой, не видел, какая пурга поднялась?

— Ну и даёт! — задрал вверх голову Андрей. — Ты гляди — зима бросилась план выполнять.

— Пусть выполняет! — весело воскликнул я. — И перевыполняет! Поехали на Белебень.

Белебнем у нас называют холм над рекой, он круто спускается к воде. Летом он с завистью поглядывает двумя жёлтыми глазами-камнями, приткнувшимися на самой его макушке, вниз, где бурлит вода и звенят голоса купающихся. А зимой наступает его пора. Крик и смех с первым снегом поднимаются на холм и не стихают до весны. В прозрачную лунную ночь Белебень, исшарканный лыжами, блестит, словно огромный круглый кусок сахара.

Схватив лыжи под руки, мы быстро вскарабкались на макушку Белебня. Стали на лыжи и поехали вниз, перебираясь с заплаты на заплату. Мокрый снег шипел под лыжами, из него выступала пена. А мы катили и горланили:

— Весна пришла! Весна пришла!

Домой я почти; приполз — мокрый, грязный, страшно уставший. К счастью, отец и мать задержались на работе, поэтому я без помех разделся, повесил куртку поближе к печи, а сапоги засунул в ещё тёплую печь. А потом уже и сам забрался на полати.

Проснулся внезапно среди ночи от какого-то гула, свиста, шума, прерываемого хлопками, звяканьем и грохотом. Спустился тихонько с печи, выглянул в окно. На дворе неистовствовал ветер. Он гнал белые облака, из которых как бы выстреливался колючий снег, гнал с гулом и рёвом реактивного самолёта, раскачивал деревья, и они словно подметали небо, снова и снова хватался с силой за крышу нашей хаты, и крыша гулко гремела и хлопала.

Метель продолжалась и на другой день. А затем ударил мороз.

Четыре дня пропадали мы на холме, где буран намёл много сугробов и наделал чудесных трамплинов.

Ну кто же вспомнит в такую погоду о весеннем сочинении? Надо быть бессовестным лгуном, чтобы писать о том, чего нет. Если бы Мария Игнатьевна знала, что весна вдруг обернётся зимой, она даже не заикнулась бы о сочинении. Если первого апреля, когда мы придём в школу, на улице будет лежать снег, а мороз станет ещё крепче, неужели она спросит о сочинении, заданном так неосмотрительно?

Но напрасно я себя успокаивал.

В последний день марта, а стало быть и каникул, снова подул ветер, на этот раз не холодный, а влажно-тёплый. Снег на глазах потемнел и быстро оседал. К речке наперегонки забурлили потоки, на вяз возле наших ворот выпорхнули из-под стрех сотни воробьёв и затрещали так, словно проводили бурное собрание.

Я сердито погрозил им кулаком, будто они были виноваты, что вдруг вернулась весна, поплёлся в хату, где в раскрытой тетради колола глаза одна-единственная фраза: «Весна пришла», неохотно взял ручку отвыкшими за неделю, словно отёкшими пальцами. И напряг голову. А она не желала ничего придумывать. Голова вконец разленилась в каникулы, к тому же была переполнена воспоминаниями о Белебне, где мы с утра до ночи катались на лыжах. Я сердито потёр лоб, закрыл глаза, изо всех сил старался представить весну. А в моей памяти упорно возвышался Белебень, белело заснеженное поле, лишь кое-где заштрихованное черными кустами, улыбался вывалянный в снегу Андрей.

Я порывисто закрыл тетрадь, оделся и поплёлся к Андрею. Может, у нас двоих заладится это проклятое сочинение?

Едва переступив порог, я вместо обычного своего «здрасьте вам» спросил Андрея:

— Написал?

Андрей быстро зажал мне рот ладонью.

— Чего кричишь, будто я глухой?

— Как — чего? — возмутился я. — Что мы завтра учительнице покажем? Чистые тетради?

Андрей так сморщился, точно я передал ему приглашение зайти к зубному врачу.

— Ещё успеем, — махнул он рукой. — Вон в той хате, — показал он, — отец ладит машину-амфибию. Она по суше ездит, а по воде плавает. Большая! И кота посадить можно.

Я даже рот открыл. Вот это — да-а!.. А я лезу со своим сочинением…

Отец Андрея работает в колхозе механиком. Куда ни поедет — на совещание или на обмен опытом, — обязательно привозит сыну какую-нибудь хитроумную машину-игрушку. Привезёт, но пока сам в ней не разберётся и не наиграется, не отдаёт сыну.