Трижды стожалостная без слов - [2]

Запыхавшись, она останавливается и срывает с разгоряченной кожи на лбу влажную водяную корку. Сквозь тучи сочится дождь, шипит свеча, юбка колоколом бьется о ноги, ветряная мельничка знай вертится и зудит что-то надоедливое, здесь, в Курземе. Неспешно, будто несомая тьмой светящаяся гнилушка, она выскользнула из тисков привычных будней и заплыла в еле видную сквозь туман аллею.

Да она и есть иссушенная своим непокоем деревяшка, сучковатая коряга, почему она так делает, почему она так делает? Почему я так делаю? Я знаю, почему я так делаю, — я же Синтия… Нет, не то. Я знаю, почему я так делаю, — его зовут Вилнис… Нет, снова вздор. Я знаю, почему я так делаю. Там, за оврагом, — шоссе, да, большая, настоящая, живая дорога, с хрустким, словно в сахарной глазури, асфальтом и сбитыми животными. Люди ездят на машинах по этому бесконечно длинному и чистому шоссе, которое никогда и нигде не кончается, ведь в конце можно к одному присоединить другое, а где начинается другое, там кончается третье. Там ездят люди. Люди! У Синтии от восторга захватывает дух. Она потрясена собственным признанием, которое бухнуло сквозь туман, словно яблоко к ногам, она не знает, что с этим делать, в растерянности даже упустила прядь волос к пламени свечи, шр-р-р, искры взбегают кверху и выдыхаются, как небывшие, как оправдывания, выводимые дрожащей рукой. Безнадежные к тому же. Она поднимает с земли яблоко и шагает дальше, не смея откусить от него. Как ноют зубы, если укусить стылое яблоко! Споем трижды стожалостную. Желтая трава. И как только люди умудряются избегать соседских взглядов здесь, в Курземе. Те, там, на шоссе, знают ли они, как больно колет меткий, брошенный из-под занавески взгляд? Дед каждый вечер говорил — спасибо вам за все, потому что не знал, в которую ночь его не станет. Мама смотрела ТВ и спрашивала только одно останутся они вместе под конец или нет? А писать надо без расчета, и не дрожащей рукой, а молча, страстно, сильно. Меня зовут Синтия. Она стискивает свечу, пластмассовая бутылка трещит. Пластмассой не порежешься. Другое дело — стеклом.

Пес или, может, его тень, пропал. Наверное, убежал гонять косуль. Или услыхал издали, как его кличут. Кличут собачьим именем. Меня зовут Синтия. Почему я притворяюсь, будто не слышу, что меня зовут? Уже который год. Который год. По колена в листьях она брела к баронской могиле напротив оврага. Стволы деревьев вокруг — будто воткнутые в землю черные пальцы, самой ладони не разглядеть во мгле. Эта стылая плоть холодна и не дышит, я блуждаю в ее гуще, истыканной пальцами. «Heinrich von Fircks». На каменных столбах повисли черные цепи. Мороз щипал голяшки, она потерла ногой об ногу и поставила свечку к высеченному в камне кресту. Кровяные жилки в камне. Три могильных холмика поросли плющом. Меня зовут Синтия, этого нельзя забывать.

Какое-то время она стояла, немо всматриваясь в темноту, сгущавшуюся вокруг деревьев. Там, за туманом и тьмой, озеро, несколько домов, где живут люди, и летняя усадьба Хайнриха, где прогнившие полы густо проросли плауном, там болотистые луга, леса и сияние красок в небе, осенью — до самого моря там песчаная дорога, а за развилкой — сине-черный еловый бор, где зимой и летом рыщут на воле собаки лесника, добродушные и желтоглазые. Но все это она только знала, перелистывала в уме, как ребенок книжку с картинками, потому что сейчас виделось одно лишь Ничто. Большое черное Ничто проступало сквозь недвижные деревья, из тьмы сюда тянуло как бы непрерывным дыханием, словно там, в низине у озера, которого не видать, тихо спит и дышит огромное лицо, выпуская из ноздрей и рта легкие струйки холодного воздуха. Деревья потеряли свое обличье, корни и кроны, это были просто серые куцые обрубки, а не липы, дубы или ясени. Деревья растворялись во мгле, кружевно сквозили, как куски сахара в воде, сквозь них можно было разглядеть смерть. «Heinrich von Fircks geb. den. 7 Nov. 1831, gest.den. 25 Nov. 1889». Меня зовут Синтия. Ничто больше не имело своего обличья, когда начинала густеть мгла. Была надпись «Heinrich», а самого его не было. Не было озерной низины, чтобы на нее посмотреть. Быть может, она смотрела себе в лицо. Может, она дышала себе в лицо. Может, то были ее пальцы, что вогнали корни в землю? Она быстро нагнулась и потрогала эту холодную, безмерно холодную землю. И отдернула руку, как когда-то в детстве отдернула руку от мертвого коня. Конь лежал за конюшней, его уже вытащили на увоз, моросил дождь, и шкура его блестела, усеянная мелкими водяными бусинками. Взрослых поблизости было не видать. Она остановилась и стала разглядывать коня. Живой, конь равнодушно носил ее на своей старой спине, которую, будто ножом, делил надвое острый хребет. Она болтала ногами по бокам этой большой горы и с интересом следила, как из глубин теплой конской плоти рождаются шаги подобно медленному и бережному землетрясению. Когда конь останавливался, чтобы пощипать зеленых ростков, она дергала его за гриву, и он шел дальше. Как бы далеко они ни забредали, он под конец всегда находил дорогу домой. И вот вдруг конь лежит под дождем за конюшней, Боже ж мой, большая серая гора, она коснулась его и тотчас отдернулась. Коню не хватало одного измерения, которое обволакивает все живое жаркой тенью готовности двигаться. Невидимого обещания будущего или минувшего слоя времени. И вот время остановилось, конь занимал ровно столько места, сколько его плоть, даже меньше. Дыхание больше не сквозило в нем, и тепло его не могло осушить ни единой росинки, хотя прежде апрельскими утрами он ступал по полю весь в облаке, словно озеро в тумане, пот и пар не задерживались на нем, пот с его спины с шипеньем ведрами возносился по ветру, как густой дым, всходило солнце, и слышно было лишь визг плуга да голоса птиц. То, что теперь недвижно лежало на земле с окостенелыми ногами, сжавшееся в комок и залитое дождем, было только свертком, конченым делом, брошеным, выстуженным домом. На нем осталось темное пятнышко, там, где коснулись ее пальцы. Она поспешно пошла прочь. Безмерно холодный и твердый конь. Безмерно, безмерно холодная земля. Уже и свеча больше не грела руку.