Тринити - [26]

— Но, согласись, в ее систематических стремлениях кого-нибудь иметь есть что-то патологическое, — сказал Гриншпон.

— Ничего подобного, — возразил Рудик. — Просто она из тех плюралистических невинниц, которые всю ночь напролет позволяют себя уговаривать, наутро второпях отдаются в дверях, а к полудню приходят с мамой и двумя чемоданами.

— Как раз напротив, она сдается накануне, авансом и сразу! — высказался Реша.

— Ну, вот видишь, сам к этому заключению и пришел, — сказал староста.

— Она сестра сексуального милосердия, — резюмировал Реша. — Неброская красота да декольте на двенадцать персон. Чтобы встречной публике было удобнее совершать экскурсии по ленинским местам.

— Татьяне надо все прощать, она действует чисто. — Рудик никак не мог натянуть простыню одновременно и на ноги, и на плечи. — А вы посмотрите на других девушек — хитрят, мудрят, играют. А Татьяна идет на сближение, как рыцарь, с поднятым забралом. Что ж в этом нездорового? Скорее, мы больные.

— Побыстрей бы уж она сыскала свой верный шанс, — произнес, уходя в себя, Артамонов. — Она даже несколько осунулась в последнее время.

— А я вам скажу так, — заметил Рудик. — Опасаться надо не широких женских бедер, а мужских яиц ниже пояса!

Сидевший в комнате Нинкин сразу вышел.

Не прав тот, кто думает, что точить лясы — это удел женщин. Парни и здесь далеко обошли слабый пол, но, чтобы окончательно запутать мир, пустили утку, что женщины — сплетницы.

Бал, как и обещал Татьяне Гриншпон, состоялся в спортивном зале.

535-я комната, как и вся группа 76-Т3 в целом, пришла на праздник с некоторым опозданием, но в полном составе.

Публика толпилась у стен и танцевала прямо там, где заставала музыка.

В углу, на эстраде, сооруженной из спортивных скамеек в несколько ярусов, громыхали «Спазмы».

76-Т3 с гордостью следила за игрой ансамбля, ведь в нем, почитай, половина была своих.

Гриншпон на паленой лопате бас-гитары подыгрывал руководителю группы Бирюкову, Кравец вел соло, еще один дятел стучал на ударных, а через колонки, подвешенные к баскетбольным щитам, струились звуки, в которых угадывался голос Марины. Ее среднекайфовый вокал как бы взращивал бабушкино непротивление в каком-то старообрядческом разрезе. Этот смелый закос Марины под Аллу Борисовну воодушевлял всю тусовку.

— Она может стать второй Пугачевой, — сказал Клинцов сообразительному Забелину.

— Лучше бы стала первой Коровиной, — выказал нелюбовь к торным дорогам Забелин. По заказу деканата он готовил фотостенд «Учимся. Работаем. Отдыхаем». Ползая вокруг эстрады, он пытался увековечить наиболее характерные жесты «Спазмов», но всякий раз ему в кадр попадался прикорнувший у барабанов Нинкин, которого в самом начале вечера на произвол судьбы оставил Пунктус. Оставил, променяв на угловатую победительницу областной олимпиады по математике. Забелин долго портил пленку, наконец подошел к спящему Нинкину и сказал:

— Послушай, Сань, сними ты с себя этот противогаз и пересядь куда-нибудь в тень, а то ты мне всю малину портишь! Куда ни сунусь, все ты да ты.

Сине-зеленое, словно прорезиненное лицо Нинкина было таким ровным, гладким, вытянутым и невыразительным, что казалось, будто его владелец постоянно находится в противогазе. Однако, несмотря на столь невыгодное сходство, Нинкин был невздорным и несклочным. Выслушав замечание Забелина насчет помехи, он дернул хоботом и молча перебрался к брусьям, где после танца его с трудом отыскал Пунктус.

— Ты что, лунатиком стал? С открытыми глазами спишь! — поправил он под головой друга гимнастический мат. — Меня сегодня не жди — дела. Ну давай, я полетел.

Рудик смотрел на бледные ноги танцующих и с грустью вспоминал загорелую Машу.

Татьяне везло. Она выступала с тесемочкой на голове, которая мешала волосам собраться в прическу «я с покоса». Мукин пригласил Татьяну три раза подряд. Один раз сам и два — по просьбе Реши. «Тебе все равно, а ей приятно», — сказал Реша Мукину перед балом, и Татьяна возомнила себя звездой осеннего мероприятия. Она даже стала заострять внимание на продолжении отношений, ведь ее поведенческим принципом было выражение: «Взялся за грудь — говори что-нибудь».

Сам же Реша не сводил глаз с Рязановой, стоявшей в одиночестве у шведской стенки, и все не решался пригласить ее на танец. Словно чего-то боялся. «Если мне открыть забрало, — думал он, вспомнив слова Рудика, — то от такой открытости партнер может упасть в обморок». Из-за испещренного прыщами лица Реша относился к себе излишне критично, отчего возникал замкнутый круг — его не любят девушки потому, что морда в прыщах, а морда в прыщах потому, что девушки не любят.

Воздух настолько наэлектризовался стараниями «Спазмов», что у Реши поминутно возникала дрожь, но желание пригласить избранницу наполнялось решимостью только тогда, когда девушку уже кто-то занимал. Она была старшекурсницей, и, похоже, именно это одновременно и увлекало, и тормозило Решу. Каждый медляк — так величались медленные танцы — воодушевлял его на подвиг, которым можно было бы опровергнуть постулат: рожа есть — ума не надо. И он действительно несколько раз направлялся к ней — но как будто что-то не срабатывало, и он приглашал первую попавшуюся. Танцевал и таращил глаза в сторону шведской стенки: как там эта одинокая, с кленовым листочком в руке? Реше вспоминались географические карты крупного масштаба — отдельно стоящее дерево, обозначаемое очень правдоподобным грустным значком.