Тринадцатый год жизни - [13]
— Ну что, уютная квартирка… Прибрано плохо! Вот что я тебе хочу сказать, Романова.
Стелла в ответ довольно нервно хмыкнула: какое твоё дело?
— А потому что когда нет уюта, уже не семья!
— Иди ты, Машка! Очень всё ты знаешь… как компьютер.
— Знаю! Поживи в детском доме, тоже узнаешь…
В ней была совершенная уверенность, что никогда, ни при каких условиях она, Стелла Романова, не будет жить в детском доме! Эта уверенность (почти гордость), перемешанная с полной неуверенностью её теперешнего положения, давали какую-то странную смесь. Сейчас Машкины слова про детский дом проникли ей в самое сердце — бывает!
Да, бывают такие минуты (и довольно часто, кстати), когда случайное слово вдруг заденет, и все запоры, плотины, что крепко держали твоё потаённое горе, разом откроются…
Стелла почувствовала, как у неё задрожала и набрякла нижняя губа, словно от укола заморозки.
— А наш отец уехал… в командировку, поняла? — громко прошептала она. Отвернулась.
И тут же почувствовала, как Машка решительно толкает её в спину:
— Пойдём отсюда… Здесь не плачь! — Повернула Стеллу к себе лицом: — Быстро переодень маечку и тапки! — Она в одну секунду обрела власть.
А Стелла вдруг всё начала делать с непонятной поспешностью, будто они опаздывали на поезд, или будто они беженки, или будто ещё кто-то такие же.
Сели в лифт, и обе вздохнули облегчённо — словно спаслись. Поглядели друг на друга. И даже улыбнуться захотелось.
— А братишка твой знает? — вдруг спросила Машка. Просто удивительно, до чего она оказалась опытным человеком.
На улице было тепло и солнце. И каждому дню, по правде говоря, надо было молиться как чуду, не загадывая на завтра: все сроки хорошей погоды давно прошли.
— Мы куда? — спросила Стелла.
— На реку.
Ни один настоящий москвич так не сказал бы. Москвич скажет: «На Москва́-реку». Но Машка и не была настоящей москвичкой. В подмосковный детский дом она попала случайно (как именно, Стелла не знала, просто Машка сказала однажды, что случайно). А оттуда уж её… удочерили.
Машка жила в этом районе неполный год. А Стелла целых восемь! Но всё-таки она не знала тех закоулков, которые знала Машка.
Кусочек Москвы в районе Смоленской площади, может быть, остался единственный такой во всём нашем городе. Его тоже, конечно, как и весь Центр — заставили новыми большими домами, которые выедают из неба светло-коричневые здоровенные квадраты. Однако у самой набережной ещё много домов старых. Некоторые из них каменные, другие деревянные. Они стоят, не стесняясь друг друга. Меж ними растут старые, довоенные, дореволюционные, вообще доисторические деревья, вольно уместились палисаднички с цветами и даже с грядками лука кое-где.
И тут ещё есть проходные дворы. Их когда-то много было в Москве. Пожалуй, слишком много. С этим были связаны всякие тёмные истории (а больше, конечно, легенды).
Но потом, когда стали ломать старую Москву и строить тех квадратных пожирателей неба, проходные дворы исчезли вместе с исчезнувшими домами. И вот уж их совсем не осталось этой приметы минувшего времени. Тогда хватились москвичи: «Где же наши проходные?» Чуть ли не в Красную книгу стали их заносить. А уж заносить-то вроде нечего. Жаль!
Стелла по своему возрасту не застала Москвы знаменитых проходных дворов и высоких заборов, отделявших дом от дома, как государство от государства. Но когда Машка повела её этими остатками тенистых, узеньких, а кое-где и мрачноватых переходов, сердце Стеллино, сердце коренной и потомственной москвички, сейчас же почувствовало родное.
«Надо же, как здорово, — подумала она. — Чего я раньше тут не ходила?»
Неожиданно они вынырнули на большую улицу. Машка уверенно толкнула дверь подвальчика «Русский квас».
— Ты чего?
— Надо…
Потом они снова углубились в лабиринт дворов, и вот наконец расступились последние два дома, отстало последнее дерево, они оказались на набережной. Машины ревели бесконечным конвейером — чуть ли не таким же широким, как сама река. Но конечно, не таким.
Доверившись везению, они перебежали на ту сторону. По гранитным ступенькам спустились к самой воде… Нет ничего опаснее сидеть на холодном камне, но нет ничего чудеснее сидеть на камне тёплом!
Они сейчас находились почти напротив Киевского вокзала. Кто не москвич, я скажу: это старинное (а может, лучше оказать старое) здание, немного напоминающее замок. И там есть башня, а на башне часы. В тот момент, когда две девочки уселись на тёплом граните, стрелки, каждая из которых по величине и весу была сравнима с железнодорожным рельсом, подползли к четверти шестого. Часы очнулись и заиграли неторопливую мелодию — какую-то без начала, без конца, как это всегда бывает у башенных часов.
Звук легко перелетал к Маше и Стелле по гладкой воде, словно по катку. И тут Машка сказала:
— Вот теперь плачь спокойно. Сколько хочешь!
Это оказалось так неожиданно и так — слава богу! — некстати, что Стелла невольно улыбнулась.
Маша покачала головой, словно осуждая подругу за легкомыслие. Сама она была очень серьёзна… И, преисполненная этой серьёзностью, Маша сняла с плеча сумку, на которой хотя и было написано: «джинс», «супер», «хаки» и тому подобное, но сумочка-то была наша — из тех, что продают в подземных переходах разные подозрительные тётеньки. У Машки, кстати, вообще не было дорогих вещей, «фирмы́».
