Тринадцатая - [6]

— Боюсь одного только: не причинила бы она слишком много хлопот нашему тихому "Лесному убежищу" своей слишком буйной натурой.

Няня Ненилушка, поправив очки, сползшие на нос, проговорила ворчливо:

— Поздравляю вас, государыньки мои! Приняли мы башибузука! Сорвиголову! Я бы ее ни за что не оставила здесь!

— А все-таки ее нельзя отослать обратно! — тихо, чтобы не быть услышанной детьми, произнесла Валерия Сергеевна. — Девочке некуда деваться — это раз, а пересылать ее в другое, более подходящее ее характеру воспитательное заведение тоже нельзя. Ее мать и бабушка, насколько я слышала, умерли от чахотки. Кто знает, может быть, и в этой здоровой, крепкой девочке таится тот же недуг! Наш же лесной воздух не может не принести ей пользы.

— Ишь, ты… Чахоточная и впрямь! Щеки, того и гляди, лопнут от здоровья! — заворчала снова няня Ненилушка и, неожиданно всплеснув руками, закричала отчаянно: — Глядите-ка! Батюшки мои! Да где ж это ты портрет свой так попортила, государынька ты моя?! — и она бросилась навстречу выбежавшей из чащи Коде, тащившей за рога Болтушку.

Впрочем, выскочившая из леса девочка была похожа сейчас на недавнюю Кодю, как может разве походить негритянка на жительницу европейской страны.

Однако и Болтушка ей не уступала в этом. И девочка, и овца были сплошь покрыты черными комьями грязи. Светлое платье Коди, белая шерсть овечки, руки и ноги девочки — все это было чернее ночи. Но глаза девочки сверкали неподдельным восторгом, когда она, размахивая руками, похожими на руки трубочиста, только что вылезшего из трубы, закричала громким голосом, заставившим снова отчаянно забеспокоиться сторожевых псов, Рябчика и Полкана:

— Это ничего! Мы выкупались чуть-чуть канаве, но это ничего, уверяю вас… А все-таки я ее поймала в конце концов. Видите — поймала!

И она с торжественным видом толкнула Болтушку.

— Ну не башибузук ли это? — воскликнула в новом порыве отчаяния няня, и ее круглые очки совсем соскочили с носа. — Угодники, святители Божий! Не в наказание ли за грехи какие прислана к нам эта дикая девчонка, сорвиголова?

— Тринадцатая девочка по счету, вот отчего происходит все это! Тринадцатая она, нянюшка, а это не к добру, — шепнула ей Маня Кузьмина.

— И личность, портрет свой, и платье, и ноги, все, как есть, в грязи обваляла, бесстыдница! — причитала нянька.

— Ну ничего, ничего! — успокаивала расходившуюся Ненилушку Марья Андреевна. — И лицо, и платье, и ноги можно вымыть сейчас же… Кстати, приготовь ванну для новенькой, нянюшка, я ее сейчас пришлю.

— Да уж ладно, присылайте, — отозвалась та, — да мыла побольше выдайте. Чтобы на трех трубочистов хватило мыла-то, а уж вымою ее на славу! — приходя в свое обычное добродушное состояние, заключила няня.

А Слава восторженно шепнул на ухо своей сестре Люсе:

— Как она бегает! Как она бегает, если бы ты видела только! И канавы перепрыгивает не хуже любого мальчика. Нет, что ни говорите, а новенькая молодчина!

* * *

Кодя Танеева, чистенько умытая, в белой ночной кофточке и таком же чепце лежит в своей кровати, тринадцатой по счету, приставленной к остальным двенадцати, выстроенным в два ряда посреди просторной спальни, помещающейся во втором этаже здания.

После ужина, состоявшего из яичницы-глазуньи, стакана молока и вкусной домашней булочки, полагавшихся на каждую воспитанницу, всех девочек, но прочтении вечерней молитвы, привели сюда. Приняв теплую ванну и переодевшись, пришла сюда и Кодя.

Марья Андреевна приказала воспитанницам ложиться, а сама, присев на край Кодиной кроватки, стала посвящать новенькую в правила убежища.

Девочка внимательно слушала наставницу, таращила изо всех сил сонные глазки и добросовестно соглашалась со всем, что говорила ей воспитательница.

— Девочки, призреваемые в "Лесном убежище", должны быть трудолюбивы, ласковы и послушны.

— Да, понимаю…

— Они должны сами работать на себя, должны убирать свои постели и рабочие шкафчики, должны уметь сами причесываться и одеваться, должны быть всегда аккуратны и чистоплотны.

— Очень хорошо!

— Что хорошо?

— Да что они должны быть очень аккуратны…

— Им не следует лазить по деревьям и прыгать через канавы, как это делают уличные мальчишки.

— Ну понятно, раз они девочки!

— Воспитанницы встают в восемь часов, собираются на общей молитве, пьют молоко и занимаются, с маленькими промежутками, от девяти часов до одиннадцати летом, и от девяти до двух зимой, — продолжала наставлять Марья Андреевна. — Летом мы только читаем, пишем и повторяем пройденное по Закону Божию и арифметике. В двенадцать часов обед. После обеда девочки работают в саду и на огороде, играют и гуляют до четырех. У каждой из них есть своя грядка для овощей и клумба с цветами, за которыми они должны тщательно ухаживать. В четыре часа пьют снова молоко или едят простоквашу. До ужина, если стоит хорошая погода, мы совершаем дальние прогулки в лес. В дурную же погоду я читаю детям, а они работают, вяжут или вышивают что-нибудь. В восемь часов — ужин, молитва, и все должны ложиться спать. Я надеюсь, Кодя, ты скоро привыкнешь к такому распорядку дня.

Марья Андреевна ласково провела рукой по голове Коди.