Тринадцать писем - [23]

Мы заехали к ней, как-то шумно хлопали двери, громко говорили, или мне это сейчас кажется, дело в другом. «Ну, бабуся, жди письма!» — воскликнул один из нас. «Как его ждать-то, — засмеялась она, — у меня и ящика-то почтового нет». Мы осеклись. Как? «Да так, некому писать, все примерли». Тогда кто-то предложил: «Прибей, бабуся, мы напишем». — «Зачем? Когда вспомните, вот мне и весточка», — ответила она.

Все это видел я, грешный.

Вот и мой сороковой день здесь, то есть он завтра, сейчас поздний вечер. Сидел, перебирал завалы фотографий. Почему-то захотелось разделить умерших и живых. Но они часто вместе на общих снимках. Еще думал о разбросанности родни по стране. Началось с дедушек. Они уже были стронуты с места и похоронены в разных местах, не там, где родились. Думаю, если объехать родные могилы, не сейчас, лет через сорок, или ближе, в двухтысячном году, то задача одному будет не под силу. Родня стала громадной: из глубины пришли Грудцыны, Кожевниковы, Смышляевы, Ивановы, потом соединялись тоже с древними Напольских, Чераневыми, Ворожцовыми, Корепановыми, Шалагиновыми, Мальцевыми, Нелюбиными, Гущеваровыми, Пересторониными, и еще родня: Шумихины, Бронниковы, Овечкины, Стога ковы, Касьяновы, Голубовы, Шмыковы, но это я только по памяти.

Попались письма юности. Перечитав, сказал отцу, что совсем не понимал любви девушек ко мне, и отец, совсем уже раздевшийся ко сну и зевающий, воодушевленно вскочил вдруг и закричал:

— Он, а я-то как их смолоду боялся! В техникуме уже учился, там была Нина, до того мне нравилась! В ее сторону даже поглядеть боялся, прямо всего обжигало, сердце так застучит, застучит. Раз на вечере стояли в зале, оказались рядом. Она на ногу наступила, я думал, нечаянно. «Ох, — говорю, — Нина, ты ведь мне ногу чуть не отдавила». Она скраснела, убежала. Больше не встречались.

Отец еще покурил, ему завтра ехать в дальний колхоз, никто не гонит, тем более завтра воскресенье, но он хочет вырвать металлолом до распутицы. Куда денешься, мартены ждут. Так и представляю их с драконовской, огнедышащей пастью, куда входят железные составы отработавшей или неотработавшей техники. А сзади дракона выходят готовые машины, которых ждут разбитые дороги, искалеченные поля, высушенные болота, вырубленные леса, а там, недалеко, другой дракон, с еще более огненной пастью и т. д.

— Ох-хо-хо, — бормочет, зевая, отец, — ох-хо-хо. Один рот и тот пополам дерет. Завтра праздник, воскресенье, нам лепешек напекут. И помажут и покажут, а покушать не дадут.

Я тоже хотел спать, но настолько не спалось, что встал. Думал, от крепкого чая, но нет, он давно, на нашем осадочном положении, не крепкий. Вдруг простая мысль поразила меня — неужели надо искать причин бессонницы во внешних причинах, а не в себе? Неужели безвозвратны дни и ночи, когда время летело к рассвету, а рука все подписывала и подписывала в верхнем углу чистой страницы очередной номер? Да, не спится. Оденусь.

Оделся и вышел. Вот уж действительно тьма египетская, перила крыльца нашарил и ощупал, а то казалось, что их нет. И страшно вдруг стало, изморось в воздухе. Пересилил себя и ощупью вышел за калитку. Темно. Прошел в темноте, тяжело ступая и упорно бормоча: «Я ей докажу», — пьяный. Их называют роботами ХХ века, так как они программируют себя на возвращение домой. Пробежала мимо собака, я слышал ее, она меня не почуяла. Я подумал, что мне не дойти бы в такой тьме до больницы, хотя дорога знакомая. И вот это ощущение, что за темнотой, в больнице, лежит

«К мама, что отец утром пойдет к автобусу, в темноте по грязи, что вы так далеко, в таком ином мире вещей и мыслей, — вдруг поразило сиротством. Не родства, нет, — другого, скорее сердечного сиротства. Сердце в темноте билось сильнее, но не от страха, от того, что говорило: я с тобой.

Вернулся. Теперь уж лягу.

Утро. Один. Записка отца. «Грей на плите. Купи хлеба. Выберешь время, набери рябины и калины».

А главная новость — махонький месяц родился, тучи к утру его распеленали. Помнишь, сыночек совсем крохотный не мог оторваться от окна, глядел. Целую.

Письмо тринадцатое

Не странно ли, скоро двадцать лет в Москве, а все как в гостях. «Еду домой» — вот как хотел начать это письмо, которое не утерпел писать, привыкнув за это время к ним. Домой? И здесь дом. Так и живу нараскорячку.

Пытался помочь наготовить дров, но бензопильщика не нашли, пробовали поширкать вручную, но пила такая тупая, что отец сказал: «Быстрей зубами перегрызем». И отправился я наносить прощальные визиты: в лес, но по Утопии не прошел, в поле, тоже не прошел, постоял на краю. Вернулся в поселок и на прощанье сделал опыт — захватил по пути и перебросил через грязное место доску. Такая красота, все шли, нахваливали. Я гордо думал: «Да если бы каждый принес по щепке, мы бы в бальных туфельках тут ходили». Но прошел трактор, и от мечты ничего не осталось.

На прощанье радио: Ведерников, голос из хора. «О если б знать вы, дети, могли холод и мрак грядущих дней…» Свиридов на стихи Блока.

Сейчас мне совсем не грустно, меня рассмешила ворона. Она отрывает шишечки с лиственниц, а те сидят крепко, ворона, как попугай, вцепится в шишку, крылья сложит и висит, отрывает своей тяжестью.