Тринадцать осколков - [22]

С востока из-за облаков выныривают наши истребители. Они идут навстречу ватаге черных коршунов, идут звеньями, по три самолета. Фашисты ломают строй: одни бомбардировщики отваливают влево, другие нахально ползут по прямой, третьи пытаются набрать высоту. Но поздно: истребители вонзаются в строй, прошивают огненными струями размашистые плоскости горбатых, вислобрюхих стервятников. Один, второй, третий, перевалившись на нос, камнем падают вниз, оставляя за собой лохматые хвосты дыма…

К месту воздушного боя спешат тупорылые «мессершмитты». Через минуту в небе образуется клубок гоняющихся друг за другом самолетов. Клубок то надрывно ревет моторами, то вдруг хохочет пулеметными очередями, хохочет взахлеб, изо всех сил.

Воздушные бои скоротечны, они похожи на вспышку бенгальской свечи: загорятся и тут же гаснут, но на небе еще долго виднеются следы инверсий — сложное переплетение кружевных нитей.

А на земле продолжает работать «бог войны». Черт бы побрал этого «бога». Бомбежка — это детская игра в сравнении с длительным артиллерийским обстрелом. Про-бомбят — как гроза грохнет. Не успеешь и оглянуться — опасность миновала, и ты стыдливо улыбаешься, глядя на своего товарища: что там, пустяк, мол, хотя в действительности было все же страшно и ты прижимался к земле, на мгновение, именно на мгновение, забывал, что в землю нельзя так просто вдавиться — она не принимает живых людей.

Артиллерийско-минометный обстрел, да еще длительный, конечно же, не идет ни в какое сравнение со скоротечной бомбежкой. Снаряды свирепо клокочут в воздухе. Им дела нет до того, что ты сидишь в открытой траншее. Они с гулким кряканьем знай себе ложатся и ложатся на землю, все гуще усеивая поле зловещими букетами разрывов. И вот уже вокруг сплошной лес черных, с огненными прожилками сполохов. Не минуту, не две, а иногда несколько часов бушует такой лес. Он не стоит на месте, он движется. Вот, словно подхваченный сатанинской силой ветра, огромный участок разрывов вдруг срывается с места и начинает перемещаться. Иногда ты этого не видишь, но по грохоту взрывов, по тому, как усиливается под тобой дрожь земли, точно определяешь направление огня… Еще одна минута, одно мгновение — и… Что означает это «и», каждый фронтовик знает, но он также знает, что не каждое «и» попадает в окоп или в траншею. И все же после часовой пляски огня и металла, после того как невидимые ручищи взрывов забросают тебя обугленной землей, нельзя сказать, что душа изматывается вконец, но что-то похожее на это происходит с твоими нервами, хотя ты и не признаешься в этом, потому что рядом люди и перед ними ты должен быть человеком.

Нет, длительный артиллерийско-минометный огонь — мерзкая штука!.. Но пока он свирепствует лишь на левом фланге. На нашем участке небольшая перестрелка, к которой мы давно привыкли и воспринимаем ее как обычное, повседневное дело. Дядя Прохор, положив рядом с собой автомат, штопает шинель. Дырочка небольшая, но на видном месте — на плече: это след осколка. Но Забалуев умалчивает об этом. Чупрахин, глядя, как Прохор ловко орудует иголкой, замечает:

— Портным, что ли, работал?

— Нет, не угадал, садовник я. Есть такая станица Ахтанизовская, слышал?..

— Как же, знакомый населенный пункт, — отвечает Иван. — Помнишь, Бурса, у колодца индюка встретили, говорил нам: сколько вас тут иде, а он все пре и пре. Помнишь, на Петра Апостола похожий, с длиннющей белой бородой… Георгиевский крест у него на груди.

— Ну и что? — настораживается Забалуев.

— А то, что индюком он, тот крестоносец, оказался. Шибанули мы фрица, и будь здоров! — Чупрахин надевает каску, поднимается на бруствер. Улегшись поудобнее, он наблюдает, как мечутся за холмами вспышки разрывов. Забалуев дергает его за ногу:

— Слышишь, слезай, браток, нечего тебе там торчать, а то шальной осколок черябнет, и будет тебе индюк.

— Отстань, — брыкается Иван. — Опять бомбардировщики летят, — сообщает он. — Заходят, разворачиваются. Ребята, наши появились… Под хвост им! Так! Горит один вислобрюхий!

Покачнулась земля, дохнула в траншею горячая волна воздуха, даже руки ощутили прикосновение тепла. Забалуев силой стаскивает Чупрахина вниз. Иван отряхивается и сердито спрашивает Прохора:

— Чего мешаешь смотреть на их смерть? Ведь сбили одного вислопузика.

— А это, это что? — Забалуев тычет пальцем в черную дырку на левом рукаве Ивана.

— Пошел ты к черту! — отмахивается Чупрахин и бежит в укрытие.

— Ершистый парень, — говорит мне Прохор. — Пойди посмотри, по-моему, его ранило.

Меня опережает Мухин. Когда мы остаемся вдвоем, Прохор сообщает:

— Старик-то, которого вы видели в Ахтанизовской, мой тесть, если, конечно, при Георгии был. Такой у нас один на всю станицу. И напрасно матрос индюком обзывает его. — Забалуев достает кисет, неторопливо скручивает папиросу. И, уже забыв про тестя, спрашивает: — Устоят наши на левом-то?

— Должны, — коротко отвечаю, прислушиваясь к гулу канонады.

— И я так же полагаю: устоят, иначе нельзя, — зажигая спичку, соглашается он. — Трудный у нас участок фронта, с трех сторон море, в случае неустойки беда может случиться. Я врангелевцев в двадцатом тут доколачивал. Серьезный противник был. Вооружение английское да хранцузское, и личный состав — одно офицерье. И все же, когда мы под командованием товарища Фрунзе штурмом взяли Сиваш, тут барон и выдохся: в несколько дней мы его порешили. Нам стоять на месте не дело, надо идти вперед, — рассудительно заключает Прохор. — Кувалдин так же говорит.