Тринадцать осколков - [11]

В землянке застаем одного Шапкина, сидящего с газетой в руке возле фонаря. Заметив нас, он поднимается и кладет раскрытую газету на вещевой мешок. Кувалдин докладывает о результатах наблюдения.

— Значит, все-таки они там барахтаются, — выслушав Егора, произносит Захар. Его бесцветные, реденькие брови смыкаются у переносья, а плечи поднимаются кверху. — Не понимаю! Откуда вы взяли такие данные? Ведь немцы совершенно не подозревают о десанте. Проверю, возможно, рыбаков приняли за фашистов. В термосе ваш обед, я пошел к командиру роты.

Беру газету. Внимание привлекает заголовок «По фашистскому самолету из ручного пулемета». Читаю вслух:

— «Рота совершала марш. Неожиданно в воздухе появились вражеские самолеты. Командир отделения Захар Шапкин, пренебрегая смертельной опасностью, смело открыл из ручного пулемета уничтожающий огонь по воздушному врагу. Вокруг рвались бомбы. Но мужественный боец продолжал единоборство с фашистскими стервятниками до тех пор, пока самолеты врага не были отогнаны. Командир роты объявил Шапкину благодарность. А недавно за новые ратные дела Шапкина назначили командовать взводом. Однополчане горячо поздравили мужественного воина и пожелали новых славных боевых дел.

Красноармеец К. Беленький».

— Написал все же, — говорит Егор. — Надо поздравить старшего сержанта.

— Обязательно, — соглашается Чупрахин, открывая термос с горячими пахучими щами.

Вбегает Беленький. Он шепотом сообщает:

— Только вам, по секрету, смотрите — никому… Через два дня в бой, туда, — он показывает на оконце и тянет: — Де-ла-а! Пришла пора желанная, пришла…

— Писать будешь о нас? — спокойно, без тени иронии спрашивает Чупрахин, набивая рот гречневой кашей. — Пиши, Кирилка, пиши. Ты теперь там, в верхах, при командире, тебе виднее…

— Да нет, товарищи, — поясняет Беленький. — Я же, как и все, пойду вместе со взводом. В штабе временно работал. Оно, конечно, — переходит на шепот. — С одной стороны, если бы кто-нибудь из вас сказал политруку обо мне: так, мол, и так, газетчик; с другой стороны, нельзя ли его как-то зачислить ну, скажем, в медсанбат, пусть освещает нашу боевую жизнь. А самому неудобно об этом говорить.

— Конечно, — соглашается Чупрахин и трясет газетой. — Читали, как ты тут о взводном написал. Радуйся, Философ, в люди выходишь. И выйдешь, если тебя волной с палубы не сшибет.

— Так бывает? — интересуется Беленький и меняется в лице: черные с густыми ресницами глаза расширяются, потом хмурятся. — Нет, серьезно, Иван? Я никогда не бывал на море. Первый раз в жизни придется…

За окном поднимается ветер. Он гудит протяжно, с надрывом. Чупрахин успокаивает Беленького:

— Ничего, Кирилка, море как море. Перепрыгнешь. Только зайцы боятся воды.

5

Завтра во взаимодействии с моряками Черноморского флота и Азовской флотилии пойдем на штурм Керченского полуострова. Этим заняты все наши мысли. Только что закончилось открытое партийное собрание. В нашей разведроте — восемь коммунистов и пятнадцать комсомольцев. Почти все выступили в прениях. Чупрахин говорил, что он будет разминировать фрицев аккуратно, без лишнего шума, но так, что от страха закрутятся в гробу ихние большие и маленькие фридрихи и кайзеры, а Гитлера по этой же причине хватит падучая болезнь.

Кувалдин, как всегда, был немногословен. Теребя в руках шапку, он пробасил:

— Как командир первого отделения, приказываю всем быть в первых рядах. А остальное я доскажу там, на полуострове, автоматом и гранатой. Фашист, он такой язык понимает лучше. Порядок.

С подъемом произнес речь Беленький. Говорил он долго, делая большие отступления «в глубь веков». От усердия у него нос покрылся обильным потом. Закончил призывом бить германца по-шапкински, не зная страха. Сам Захар не выступал. Он только с места заявил:

— Я человек беспартийный. Но свой голос присоединяю к словам коммунистов и комсомольцев.

Решение было коротким. Его зачитал политрук:

— «Мы, коммунисты и комсомольцы, бойцы и командиры разведроты, заверяем советский народ, родную партию в том, что без страха и колебания идем на штурм Керченского полуострова и, чего бы это нам ни стоило, с честью будем сражаться за полное освобождение советского солнечного Крыма от фашистской оккупации. Всем коммунистам и комсомольцам быть в первых рядах, штыком, огнем автомата и гранатой бить гитлеровцев до полного разгрома. В бою поддерживать друг друга, не оставлять в беде товарища».

Потом пели «Интернационал». Его подхватила в стороне соседняя рота. И песня покатилась по всей окрестности. Пели артиллеристы, саперы, моряки, танкисты, пели авиаторы в капонирах полевого аэродрома.

Звуки гимна и сейчас еще продолжают звучать в ушах. Мы сидим молча. Один лишь Беленький суетится: он готовит корреспонденцию о прошедшем собрании. Кирилл уже не раз бегал к политруку, и, кажется, Правдин сказал ему: «Пиши — отошлем». Теперь Беленький всем нам не дает покоя: требует, чтобы выслушали начало, или, как он говорит, запевку к статье. Это начало он дополняет и изменяет через каждый час и сразу же после этого просит послушать его. Больше всех достается Егору: он коммунист, и ему нельзя отказать в просьбе Беленькому, но Кувалдин на слова удивительно туг, ему легче отрыть окоп в полный профиль, чем на глазах у людей произнести десяток слов.