Трильби - [2]

Джанни любила игры эльфа, его ласковую лесть и те невинно-сладостные грезы, которые он посылал ей во сне. Ей давно уже нравилось это наваждение, но она не признавалась в том Дугалу, хотя милое личико и жалобный голосок духа очага часто всплывали в ее мыслях во время того зыбкого перехода от сна к пробуждению, когда сердце невольно вспоминает впечатления, которые оно гонит от себя днем. Ей чудилось, что Трильби проскользнул в складки ее полога, что он стонет и плачет у нее на подушке. Порой ей казалось даже, что она чувствует прикосновение беспокойной руки и жар горячих уст. Наконец она пожаловалась Дугалу на настойчивость влюбленного эльфа, который был известен и самому рыбаку: ведь этот лукавый соперник сто раз зацеплял его крючок или привязывал петли его сети к коварным водорослям озера. Дугал не раз видел, как он, приняв образ огромной рыбы, лениво плавал у его лодки, обманывая его надежды на ночной улов, а потом, нырнув, исчезал, превращался в муху или бабочку и, коснувшись крылом поверхности озера, скрывался на берегу в полях, среди густой люцерны. Так Трильби обманывал Дугала, надолго задерживая его возвращение домой.

Представьте себе, как рассердился Трильби, как он встревожился и испугался, когда Джанни, сидя у очага, стала рассказывать мужу о соблазнах лукавого эльфа. Горящие поленья разбрасывали белое пламя, которое плясало перед ними, не касаясь их, угли сверкали яркими искрами, а эльф катался в пылающей золе так, что она крутилась вокруг него горячим вихрем.

— Ладно же, — сказал рыбак, — сегодня вечером я встретил старого Рональда, столетнего монаха из Бальвы; он свободно читает церковные книги и не простил аргайльским эльфам того, что они в прошлом году натворили на монастырском дворе. Он один может избавить нас от этого проказника Трильби и загнать его в скалы Инисфайля, откуда к нам приходят эти злые духи.

Еще не рассвело, когда отшельника призвали в хижину Дугала. Все время, пока солнце освещало горизонт, он провел в размышлениях и молитвах, целуя святые реликвии и перелистывая требник и клавикул.[3] Потом, когда уже совсем спустилась ночь и духи, рассеянные в пространстве, вернулись в свои одинокие жилища, он встал на колени перед горящим очагом, бросил в него несколько веточек освященного остролиста, которые с треском запылали, внимательно прислушался к меланхолическому пению сверчка, предчувствовавшего потерю своего друга, и узнал Трильби по его вздохам. Джанни только что вошла в хижину.

Тогда старый монах встал и грозным голосом трижды произнес имя Трильби.

— Заклинаю тебя, — сказал он ему, — силой, данною мне моим саном, выйти из хижины рыбака Дугала, когда я в третий раз пропою молитву пресвятой деве. Так как ты, Трильби, до сих пор никогда еще не совершал тяжких проступков и даже слыл в Аргайле духом беззлобным; так как мне известно из тайных книг Соломона, знанием которых особенно славится наш Бальвский монастырь, что ты принадлежишь к таинственному роду, чья будущая судьба еще не начертана непреложно, и тайна твоего спасения или проклятия еще скрыта в промысле господнем, я не стану выносить тебе более суровый приговор. Но помни, Трильби, что я заклинаю тебя силою, данною мне моим саном, выйти из хижины рыбака Дугала, когда я в третий раз пропою молитву пресвятой деве!

И старый монах спел в первый раз, и ему вторили Дугал и Джанни, чье сердце затрепетало в мучительном волнении. Она жалела уже о том, что рассказала мужу о робкой любви эльфа, а теперь, когда изгоняли привычного обитателя очага, она поняла, что была привязана к нему больше, чем ей казалось до сих пор.

Старый монах вновь трижды повторил имя Трильби.

— Заклинаю тебя, — сказал он ему, — выйти из хижины рыбака Дугала, а чтобы ты не надеялся увильнуть, исказив смысл моих слов, — ведь я не со вчерашнего дня знаю ваше лукавство, — объявляю тебе, что этот приговор непреложен вовеки…

— Увы, — прошептала Джанни.

— Если только, — продолжал старый монах, — Джанни не позволит тебе вернуться.

Внимание Джанни удвоилось.

— И сам Дугал не позовет тебя сюда.

— Увы! — повторила Джанни.

— И помни, Трильби, что я заклинаю тебя силой, данною мне святым причастием, уйти из хижины рыбака Дугала, когда я еще два раза пропою молитву пресвятой деве.

И старый монах пропел во второй раз, и ему вторили Дугал и Джанни, которая произносила ответные слова чуть слышно, опустив голову, полузакрыв черными кудрями свое лицо, потому что сердце ее теснили подавленные рыдания, а сдерживаемые слезы туманили глаза. «Трильби не из проклятого рода, — думала она, — сам монах только что признал это; он любил меня так же невинно, как мой барашек, он не мог жить без меня. Что станет с ним, если его лишат единственного счастья, которым он наслаждался по вечерам? Разве уж это так дурно, если в сумерки бедный Трильби играл моим веретеном, когда, засыпая, я роняла его на пол, или катался в шерсти, которой я перед тем касалась руками, и покрывал ее поцелуями».

Но старый монах, еще трижды назвав имя Трильби, снова в том же порядке произнес те же слова.

— Заклинаю тебя, — сказал он, — силой, данною мне моим саном, уйти из хижины рыбака Дугала, когда я еще раз пропою молитву пресвятой деве, и запрещаю тебе туда возвращаться, если только не будут выполнены те условия, которые я сейчас назначил.