Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Выпуск 1 - [211]

В беседе с составителем альманаха И. Шафаревич выразил некоторое недоумение по поводу того, что журнал «Наш современник» при перечислении его основных предыдущих работ назвал наделавшую много шума в 1980-х годах книгу «Русофобия» почему-то «культовой». С такой характеристикой, по словам автора, он мог бы ныне согласиться лишь с одной оговоркой: русофобия исторически была присуща не столько появившемуся в России с Запада «еврейству» (это выражение, напомнил он, принадлежит самому Карлу Марксу), сколько намного раньше, со времен раннего Средневековья, самому Западу.

Составитель

Народ и власть без «идеократии»

Большевизм в отличие от евразийских русофилов, с момента своего зарождения, вместе с сионизмом в конце XIX – начале XX столетия был, можно сказать, не просто заражен, а пропитан духом русофобства. Одним из самых влиятельных и авторитетных идеологов появившегося в 20-х годах в русской эмиграции течения евразийцев был князь Николай Трубецкой. В последующие годы в Европе и в мире произошло немало бурных событий. Расцвет и падение национал-социализма в Германии; Вторая мировая война; холодная война; распад «социалистического лагеря». В свете этих грандиозных изменений многие идеи «евразийцев» (как и большинство их предсказаний) оказались малоподтвержденными фактами. Но некоторые из них все же согласуются с современностью.

В свое время Трубецкой писал: «Взгляд на государственно организованное человеческое общество как на живое и органическое единство предполагает существование в этом обществе особого правящего слоя, т.е. совокупности людей, фактически определяющих и направляющих политическую, экономическую, социальную и культурную жизнь общественно-государственного целого <…>.

Правящий слой <…> отбирается из общей массы данной общественно-государственной среды по какому-нибудь определенному признаку, но признак этот не во всех государствах один и тот же: в одних этот признак – имущественный, в других – генеалогический и т.д. ». И дальше он говорит: «Именно типы отбора правящего слоя, а вовсе не типы формы правления существенно важны для характеристики государства».

Мы, в России, испытали этот принцип, так сказать, «на своей спине». В XX веке мы пережили, кажется, все доселе существовавшие формы государственного управления: абсолютную монархию, конституционную монархию, тоталитарный строй и самые крайние формы демократии. И во всех случаях жизнь реально определялась не народом, а неким правящим слоем, который использовал те или иные формы государственного правления. По многим источникам можно судить, что это отнюдь не российская особенность: так происходит и во всем мире.

Связь этого правящего слоя со всем народом может быть более или менее тесной (когда он, например, сражается с внешним врагом, защищая народ от порабощения, или когда «сидит на шее» народа, как его эксплуататор). Эти отличия и составляют разнообразие исторических эпох.

В одном письме Лев Толстой рассказывает о судьбе крестьянской девочки-сироты Акульки, над которой, по словам Толстого, «случайно разжалобилась» местная помещица. Толстой пишет: «Ее благодетельница не ошиблась в том, что нужно для того, чтобы доставить своей воспитаннице то, что считалось ею несомненным счастьем: она дала Акульке образование». Теперь Акулька превратилась в директрису гимназии Акулину Тарасовну, с которой Толстой пил чай, и на вопрос: «угодно ли Вам ягод?» она отвечала: «Пожалуй, что немного: мой милый доктор не велит, да уж очень хороши ягоды…»

Аналогичные рассказы я слышал от людей, живших до революции. Они рассказывали, что университетское образование давало гарантию сытого, спокойного существования жизни в просторной квартире и возможности дать такое же образование и своим детям. Мой отец, например, жил в семье своего отчима – мелкого провинциального чиновника – и рассказывал, что в детстве испытывал ночные страхи, так как ближайшие к нему люди спали в нескольких комнатах от него.

«Люди с образованием» как бы составляли отдельный народ, говоривший на своем языке (хотя, может быть, и не по-французски). Как велик был разрыв между ними и простым народом, я почувствовал, когда как-то был в Михайловском (Пушкинском музее) и мне подарили на память томик их «Трудов». Там были напечатаны воспоминания одной старой актрисы, которую устроили под старость смотрительницей в Михайловское. И она описывала, как в 1918 году окрестные крестьяне жгли домик Пушкиных – причем не с целью грабежа, а весело, с плясками, песнями, под гармошку…

Множество подобных фактов указывает, что именно образованные (или «полуобразованные») люди составляли правящий слой предреволюционной России – а не дворяне (к концу XIX века разорившиеся) и не «капиталисты», которых тогда в России практически не было.

Разрыв связи с народом требует для нормальных людей какого-то оправдания, и оно реализуется как представление об этом народе как о дикой и темной массе. Началось это у нас еще в XVII веке, когда правящим слоем было дворянство.

Так, Ключевский в «Курсе русской истории», говоря о дворянских нравах середины XVII века, цитирует комедию Сумарокова «Чудовищи», где одно из действующих лиц восклицает: «Я бы и русского языка знать не хотел! Скаредный язык! Для чего я родился русским?» При Петре I дворянство (или «шляхетство», как тогда говорили) было закрепощено не менее «круто» (в современной терминологии), чем крепостное крестьянство: дворянин обязан был служить с 15 лет и до смерти или увечья, делавшего его службу невозможной. И вот указом Петра III о «Пожаловании всему российскому благородному дворянству вольности и свободы» вся тяжесть служения государству была переложена на одних крестьян. Естественно, что среди крестьян распространился слух о скорой отмене и крепостного права. Но крестьянам пришлось ждать этой отмены почти 100 лет (точнее говоря, 99 лет и один день). Ряд историков видят именно в этом причину Пугачевского движения. Такой же отрыв правящего слоя от основной массы народа сохранился, когда этим слоем стали «образованные люди».