Тридевятые царства России - [38]

Кто хоть немножко представляет себе нашу реальность, знает, чего стоит в деревне держать большое и целиком самоокупаемое хозяйство. А чухломские монахи на те же средства строят и восстанавливают (последнее, как известно, труднее и дороже, чем первое). Понятно, что образ жизни у них аскетический, трапеза скудная: каша да овощи без масла; макароны по большим праздникам. Иначе как аскетически тут не проживёшь. Да ведь аскетика и есть восстановление. Воскрешение себя – и мира вокруг себя. Торжество бытия вопреки всему. Собственно говоря, это и есть та жизнь, которую вели пришедшие сюда шесть столетий назад подвижники, основатели церквей и монастырей. Главное в ней – бескорыстный, безмолвный созидательный труд. И это – то самое, чего так мучительно не хватает нынешнему бытию нашего общества. Это – лекарство от его болезни.

Важно заметить, что все эти люди – и отец Андрей, и игуменья Алексия, и монахи, и монахини, и сотрудники нерехтского приюта, и попы в Солигаличе, Красном, Плёсе, все они – живая, органичная часть народа; как говорится, плоть от плоти народа. Они вышли из него, из разных его слоёв и классов – от московской интеллигентской элиты до чухломских крестьян – и они живут с ним и в нём. Нет, речь не о социальных мечтаниях в духе «хождения в народ». Просто: есть маленький провинциальный городок, и есть двадцать тысяч его жителей, говорящих на «о». (Как говорила одна бабушка моему спутнику Родиону: «Ой, мОлОдОй-тО, красивОй, а вОлОсы-тО длинны, Ой, пОдстригись-тО».) И среди них, часть их – местный батюшка; он всё про всех знает, гуляет на свадьбах, ходит с мужиками в баню, огородничает, растит детей, словом – живёт. И его чёрная ряса, которая на улицах Москвы и даже Саратова выглядела бы вызовом или криком моды, на мостовых Нерехты или Солигалича смотрится естественно, как белая берёза в единстве среднерусского ландшафта.

Это не значит, что отношения Церкви с окружающей средой складываются бесконфликтно. Ещё как конфликт но! Рядом с Аврамиевым Чухломским монастырём расположено село с характерным названием Ножкино. И… в общем, монахи предпочли заложить кирпичом ворота, которые раньше открывались в сторону деревни. (Если уж говорить о названиях, то по дороге из Костромы на Нерехту подряд идут деревни: Пьяньково, Дракино, Обломихино, Любовниково, что не свидетельствует о традиционном благочестии жителей этих мест.) Есть и ненависть к Церкви, и зависть к крепкому монастырскому хозяйству. И местные власти нередко следят за ростом влияния Церкви с нескрываемой ревностью. Всё это было всегда. Провоцируется и ещё один тщательно взлелеянный в глубинах перекошенной советской системы конфликт: Церковь и культура. Типичное его проявление – борьба за здания. Храм, памятник архитектуры такого-то века, задействован под музей (клуб); на него претендует епархия; начинается противостояние; раздувается конфликт. Такова ситуация в Нерехте, где двух действующих храмов недостаточно, и в Солигаличе с его единственной маленькой кладбищенской церковью при православно-ориентированном населении. В предельно острой форме – в форме настоящей войны между монахами и музеем – то же самое имеет место в самой Костроме, в романовско-годуновском Ипатьевском монастыре.

В этом конфликте никогда не разберёшь, кто прав. Храм есть деяние Церкви, но он же – и достояние культуры. Всё дело в том, что само противопоставление это – невозможно, губительно и немыслимо. Церковь и культура в России не имеют права не быть одним целым, и особенно теперь, когда всеобщему разрушению должны быть противопоставлены эти две осмысленно созидательные силы. Царство, разделившееся в себе, погибнет. Прекрасная шатровая Богоявленская церковь шестнадцатого века в селе Красном на Волге, соперница московской церкви Вознесения в Коломенском, и её настоятель отец Пётр – делают одно божье дело на земле. Она – богоустремлённостью белостенной красоты, он – повседневной жертвенностью служения, соединяют воды и берега Волги с бесконечностью света, выводя Россию из лесов и болот прошлого к возможности выжить, на путь в будущее.

Кстати, поднимались мы и на колокольню Богоявленской церкви. Один из больших колоколов там – непростой. Его недавно привёз отец Пётр из села Коробово: это то самое село, которое было в семнадцатом веке отдано семье Сусаниных. Когда праздновали трёхсотлетие дома Романовых, сам царь Николай Александрович подарил коробовской церкви новые колокола. Потом, при советской власти, церковь разрушили, колокола с колокольни сбросили и они раскололись, но один уцелел. Его спрятал и сохранил у себя дома некий крестьянин; потом отдал в колхоз, и романовский колокол висел у сельсовета на дереве. Только несколько лет назад старики передали его красненской церкви. И звонит теперь над райцентром Красное на Волге колокол памяти Ивана Сусанина, памяти никем не спасённого последнего русского государя.

И вот, мотаясь по приволжским сёлам и городкам, выпивая и разговаривая с людьми, слушая рассказы стариков, я начал понимать, что же главное, выращенное тысячелетней землёй и водой России, было беспощадно разрушено огнём и ветром двадцатого века. Понимание это стало приходить ко мне в тишайшем благолепном Солигаличе, окрепло в Красном и Нерехте; и я наконец осознал, что же так остро не давало мне покоя в безмятежном и любимом моём селе Покровском.