Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [80]

.

Тем временем Шарнасе, потеряв терпение, в конце июля уехал в шведский лагерь, почти отчаявшись в успехе. Но 1 августа, по-видимому, тотчас по возвращении посланников из-под Вязьмы, он вдруг был срочно вызван письмом обратно в польский лагерь и милостиво принят Сигизмундом III — все дипломатические препятствия сразу рухнули. 6 августа начались мирные переговоры[158].

В самом деле, Сигизмунду III ничего не оставалось, как довериться Шарнасе и согласиться на перемирие со Швецией. Более того, он теперь проявляет нетерпение, все большую поспешность и уступчивость при переговорах. Он согласился оставить Швеции на время перемирия почти все Балтийское побережье, принадлежавшее Речи Посполитой. Переговоры происходили весь август, прерываемые еще военными действиями, и в сентябре 1629 г. увенчались заключением Альтмаркского перемирия[159]. Следует упомянуть, что английский посредник Томас Ро, подоспевший в конце августа, старался очернить перед поляками своего конкурента Шарнасе именно тем, что было тому на пользу, — разоблачениями о миссии Деэ в Москву.

Согласие Густава-Адольфа на перемирие было достигнуто отчасти с помощью той же миссии Деэ в Москву. Это посольство укрепляло надежду, что русско-польская вражда будет активизирована, и Швеция сможет без оглядки, никого уже не опасаясь, ринуться в великую битву с Империей. Именно с такой перспективой Густав-Адольф пошел на Альтмаркское перемирие. Впрочем, он и без французской помощи уже имел к этому времени обещание Московского государства начать войну против Польши.

Для дипломатической школы Ришелье чрезвычайно характерно, что в то самое время, когда Шарнасе должен был отрекаться от Деэ, изображая его чуть ли не простым торговым агентом, Деэ должен был в Москве отрекаться от Шарнасе и его миссии в Польше. Поскольку прекращение польско-шведской войны, по мнению Ришелье, не отвечало интересам московской политики, Деэ уверял бояр, что французская дипломатия не причастна ни к каким попыткам примирения, исходящим-де от английского посла в Польше Томаса Ро и голландцев; Франция же, напротив, помогает в войне шведам[160]. Может быть, именно для того чтобы придать больше естественности взаимному дезавуированию двух своих послов, Ришелье назначил на эти роли двух непримиримых врагов. Шарнасе и Деэ продолжали ожесточенную политическую борьбу в течение ближайших лет после своей миссии в Восточную Европу, пока Шарнасе не одержал победу: Деэ, уличенный в связях с враждебной Ришелье придворной партией Гастона Орлеанского, в 1632 г. окончил жизнь на эшафоте[161]. Этот биографический момент следует упомянуть потому, что он, видимо, объясняет чрезвычайную сдержанность французских мемуаристов и историографов XVII в., в том числе самого Ришелье, в оценке миссии Деэ в Москву в 1629 г. А оттуда и позднейшие историки почерпнули пренебрежение к этому важнейшему факту дипломатической истории Тридцатилетней войны, тем более что во французских архивах не сохранилось ни инструкции, составленной для Деэ, ни каких-либо отчетов о его миссии[162].

Характерно, что грамота Людовика XIII Михаилу Федоровичу, с которой поехал Деэ, подписана в Сузе (Северная Италия) 22 апреля 1629 г.[163], т. е. через несколько дней после подписания там савойско-французского договора[164] и за два дня до подписания там же англо-французского мирного договора[165]. Это был момент лихорадочной, поистине титанической деятельности Ришелье. Переговоры между Данией и победительницей — Империей — подходили к концу. Ришелье уже не удавалось их больше задерживать. В мае был заключен Любекский мир. Нельзя было терять ни минуты, ибо черная туча габсбургско-католической агрессии нависла над Европой. Внутри Франции Ришелье поспешно заканчивал борьбу с гугенотами («Эдикт милости» был издан в июне 1629 г.). В сентябре 1629 г. было заключено Альтмаркское перемирие. И уже в июне 1630 г. Густав-Адольф, освободившийся от войны с Польско-Литовским государством, высадил десант на одном из островов Балтийского побережья Империи. Начался «шведский период» Тридцатилетней войны.

Но не будем преувеличивать роль Ришелье. Он сам отмечает, что Франция не могла повлиять на политику Москвы[166]. Позиция Москвы в размежевании Европы на две коалиции — габсбургскую и антигабсбургскую— определялась не интригой Ришелье, а всей предшествовавшей историей сношений Московского государства с Европой.

Историк Тридцатилетней войны, ограничивающий свое внимание Западной Европой, мог бы представить себе роль, сыгранную Москвой в истории Альтмаркского перемирия, как роль невольную, как простое совпадение во времени двух рядов событий, как счастливую случайность, использованную Ришелье. Кажется даже вероятнее, что московское правительство, принимая свое решение о прекращении состояния перемирия с Польшей, и не помышляло о тех последствиях, какие оно будет иметь для Европы.

Но, с другой стороны, здравый смысл противится такому представлению: несомненно, что даже самая близорукая внешняя политика какого-либо государства учитывает не только силу своего соседа, но и силу его возможных союзников и противников. И Москва на практике уже давно постигла элементарную политическую истину, что всякое изменение в ее отношениях, скажем, с Польско-Литовским государством затрагивает так или иначе не только ее и Речь Посполитую, но целую систему государств, сочувствующих этому изменению или, напротив, оказывающих ему противодействие. Несомненно также, что Московское государство в XVII в. стремилось знать состояние всей системы европейских государств и действительно имело о нем представление. Оно знало не только друзей и врагов Польско-Литовского государства, но даже и врагов его друзей и друзей его врагов.