Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [146]

Впрочем, в этом есть крупица истины: Померания была наводнена сначала имперскими, затем шведскими войсками в силу определенной «субъективной» позиции ее правящих «верхов». Несомненно, что Богуслав XIV сам, или, вернее, выполняя волю померанского дворянства, определил свою судьбу: для усмирения своего крестьянства он сначала навлек на свою сторону опустошавшие ее полчища имперцев, а затем, когда те стали фактическими хозяевами в Померании, он, стремясь нейтрализовать их, но не дать и крестьянам вырваться из узды, попробовал, по-видимому, навлечь на свою сторону внешнюю интервенцию — шведов, и лишился в конце концов власти. Померанские крестьяне сами приветствовали вторжение шведов, видя в них, прежде всего, врагов своих врагов, имперцев, защитников своей протестантской веры, а также надо думать, и представителей страны, где нет крепостного права.

Богуславу ничего не оставалось, как, не ожидая даже собственно военной развязки, капитулировать перед этим соединением сил его подданных с силами заморских завоевателей.

Если бесспорно, что шведы, изгнав имперцев, уже тем самым заметно облегчили положение померанского крестьянства, то остается совершенно неисследованным и темным вопрос, удовлетворили ли они хоть в какой-то мере чаяния этого крестьянства и в социально-экономическом отношении. Можно только высказывать догадки, что, вероятно, крестьяне воспользовались появлением нежданного союзника, чтобы де-факто добиться того или иного улучшения своего положения, что померанским помещикам приходилось уступать (многие дворяне бежали из Померании вслед за Богуславом) и что, наверное, вооруженные шведские свободные крестьяне не видели ничего неестественного в борьбе померанских крестьян за свою свободу. Об этом косвенно говорит тот факт, что во все время пребывания шведской армии в Померании, по осторожному выражению «Шведского солдата», «все население проявляло расположение к ней», даже когда Густав-Адольф проводил довольно обременительные мобилизации крестьянства для строительства укреплений[614]. Но можно догадываться также и о том, что дворянский шведский король должен был испытывать большую неловкость и внутренние колебания в результате сложившейся ситуации. Противоречивость, даже противоестественность, его положения помогает нам еще полнее понять всю сумму причин его долгого, более чем годичного топтания на померанском плацдарме.

Уже через какие-нибудь три-четыре месяца после шведского десанта, согласно брошенному мимоходом, но важному свидетельству «Шведского солдата», во всей Северо-Восточной Германии «страх перед именем имперцев сменился ненавистью к ним, и народные массы повсюду начали преследовать своих слишком долго нагличавших гостей»[615]. Присутствие шведской армии в Германии развязывало народное движение, придавало ему смелость. Но такой оборот дела, естественно, резко охладил симпатии немецких князей к шведскому королю. Вместо ожидавшегося союза со всеми протестантскими князьями Густав-Адольф оказался в изоляции и перед лицом нараставшего отчуждения, завершившегося решением Лейпцигского съезда протестантов в феврале 1631 г. о сохранении нейтралитета. Все историки утверждают, что имперские войска, действовавшие в Померании под командованием Торквато Конти, полностью погибли бы от холода, голода и особенно от мести разъяренного населения, если бы курфюрст Бранденбургский Георг-Вильгельм не предоставлял им убежища в Кюстрине и во Франкфурте-на-Одере[616]. Общепризнанно, что мекленбургские герцоги только потому тотчас же не вернули себе отнятый у них Валленштейном Мекленбург (хотя Регенсбургский сейм и подтвердил их права), что лидеры протестантов, курфюрсты Бранденбургский и Саксонский, категорически запрещали им призвать своих подданных к восстанию[617]. Как видим, протестантские князья, как правило, предпочитали союз с императором и католицизмом дальнейшей активизации своих подданных и именно поэтому отшатнулись от Густава-Адольфа.

Со своей стороны и Густав-Адольф делал все возможное, чтобы перестать быть в глазах феодальных, прежде всего протестантских, верхов Германии поджигателем и союзником народного бунта. Как известно, он вел терпеливые и настойчивые дружественные переговоры о союзе с курфюрстами Саксонским и Бранденбургским[618]. Отказавшись от своей прежней несговорчивости с французским послом Шарнасе, он в январе 1631 г. уполномочил своих генералов Горна и Банера подписать с ним в Бервальде договор — отнюдь не только из финансовой нужды, как обычно утверждают (ведь незадолго до того он сам гордо предлагал платить субсидию Франции, — разумеется, не всерьез)[619]. Бервальдский договор, с одной стороны, возмещал недостаток у Густава-Адольфа союзников внутри Германии, а с другой — провозглашал целью союза «восстановление германской свободы», т. е. защиту интересов князей, и демонстрировал полную лояльность Густава-Адольфа по отношению к князьям не только протестантским, но даже и католическим.

Но и терять поддержку населения для Густава-Адольфа значило бы рисковать всем своим успехом. Характерны усилия шведского командования с самого начала, как и на протяжении дальнейшего похода, опираться на своего рода «среднюю», «третью» силу — на города. Густав-Адольф проявлял исключительно много внимания к вольностям и нуждам германских городов, торжественно принимал представителей муниципалитетов. Одним из самых первых актов Густава-Адольфа в Германии было дарование им Штральзунду огромных привилегий, сделавших его почти вольным городом