Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [145]

Уже завоевание Густавом-Адольфом Померании невозможно рационально объяснить в узковоенном разрезе. Густав-Адольф еще не занял всю Померанию, когда ее герцог Богуслав XIV объявил о своей капитуляции, объясняя ее между прочим в своем письме к императору «варварством и жестокостями имперских солдат». В Вене Богуслава не простили, несмотря на все его извинения, считая, что он благоприятствовал шведскому вторжению, и дали приказ имперским солдатам действовать в Померании еще круче. Имперские войска производили частые набеги на окрестности Штеттина, сжигая и разрушая деревни, постройки, мельницы, совершая всяческие жестокости над населением, разбегавшимся от них по лесам. «Все это послужило лишь тому, — пишет автор «Шведского солдата», — что в этой земле (Померании. — В. П.), среди подданных Богуслава, имя императора стало еще ненавистнее, а имя шведского короля еще привлекательнее»[610]. Таким образом, с самого начала Густав-Адольф появился в Германии помимо своей воли в роли защитника подавляемых имперцами крестьян.

Социальные противоречия в Померании к моменту высадки шведского десанта носили крайне обостренный характер. Дело было в стремительном наступлении «второго издания» крепостничества в Померании. Правда, начало этого процесса восходит к первым десятилетиям XVI в., — по словам немецкого историка Шпана, аграрный строй Померании стал «нездоровым» (и чем далее на восток, тем более) после Богуслава X (умер в 1523 г.). «Но примерно с 1600 г., — продолжает он, — крестьяне в Померании стали хотя и не рабами, но все же несвободными, с личными повинностями и барщиной… только в области Рюген сохранились еще остатки самостоятельного крестьянства»[611]. Словом, в первые три десятилетия XVII в. основная масса померанских крестьян была превращена в крепостных. Легко представить себе степень остроты социальных противоречий. Мало того, как раз на то же время, время правления герцога Богуслава XIV, падает разгар и другого мучительного для крестьян процесса — из-за малой доходности земледелия дворяне усиленно переходили на производство шерсти; часть крестьян сгоняли с наделов, «овцы поедали людей».

Что касается городского населения, то оно отнюдь не обогащалось от этих сдвигов в сельском хозяйстве. Промышленность по переработке шерсти не развивалась — шерсть в основном шла на экспорт. Кроме портовых городов, таких, как Штральзунд, пользовавшихся плодами некоторого подъема ганзейской торговли в первые десятилетия XVII в., остальные переживали характерный почти для всей Германии «натуральнохозяйственный регресс». Свертывание ремесленного производства приводило к безработице, росла нищета низших слоев городского населения, обострялись социальные противоречия.

Классовая борьба народных низов облекалась в религиозную оболочку фанатичной преданности протестантизму в противовес в высшей степени нейтральному отношению к религиозным вопросам духовных и светских властей. Богатое лютеранское духовенство Померании отнюдь не склонно было жертвовать своим имуществом для защиты своей веры и поэтому все время стояло на позиции компромисса с имперской политикой, а отнюдь не обострения отношений с католическими верхами Империи. Купечество приморских городов, разумеется, не руководствовалось в своей деятельности интересами протестантизма. Глава померанского дворянства Богуслав XIV, получивший в наследство все три разрозненные до того части Померании, вел открыто проимперскую и, следовательно, прокатолическую политику. В противовес всему этому только «простолюдины» были охвачены фанатичной готовностью бороться за протестантизм, только народная масса, говорит Шпан, «наиболее близорукая», «наиболее поддающаяся фанатическому увлечению религиозной борьбой», готова была всем пожертвовать для дела веры, «ясно видя, что ее земное имущество все равно открыто лежит как добыча перед имперскими войсками», впущенными Богуславом XIV в Померанию для укрепления порядка[612].

Вот на каком фоне надо рассматривать появление Густава-Адольфа в Померании летом 1630 г. К нему устремились все чаяния — и социальные, и религиозные. Только на этом фоне становится понятной предшествовавшая шведскому десанту переписка между двумя крупнейшими померанскими городами — Вольгастом и Штральзундом — по поводу возможности дать отпор зарвавшимся имперским войскам при помощи предлагавших свои услуги из-за моря шведов. Верхи Штральзунда склонялись к этому, но городской совет Вольгаста, хотя и сам склонявшийся на сторону шведов, все же настойчиво советовал отказаться от этого шага, который мог стать роковым для всех привилегированных сословий Померании. Городские советники Вольгаста весьма определенно объясняли это: если только призвать шведов для отпора имперцам, «внутренний мятеж (innerliche Emporung) сломал бы нам шею»[613].

Не все понимали это так ясно. С другой стороны, «верхи» Померании могли надеяться, что шведские «верхи» не допустят такого поворота событий.

Шиан, типичный представитель прусской исторической школы, написал свое исследование о внутреннем и внешнем положении Померании 1627–1630 гг. для того, чтобы найти объяснение нерешительной политики Богуслава XIV. После тщательного рассмотрения центрального чиновничьего аппарата страны и ее потенциальных финансовых возможностей он приходит к выводу, что объективные предпосылки для твердой и независимой внешней политики у Богуслава XIV были. Следовательно, препятствовал этому лишь субъективный фактор. Шиан заканчивает свое исследование пошлым идеалистическим заключением, что вся беда была в личных качествах последнего померанского герцога: падение Померанского герцогства объясняется тем, что у него не оказалось в тот момент достаточно великого государя, вроде прусского «великого курфюрста», который использовал бы свою абсолютную власть и ресурсы страны для твердой внешней политики.