Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [140]

. Это предвосхищение действительного события на два месяца (сведения относятся не позже чем к началу сентября) весьма многозначительно.

Всего лишь за несколько дней до гибели Густава-Адольфа состоялось избрание Владислава польским королем. Оба эти события разом нарушили весь план Смоленской войны и не могли не обескуражить боярина М. Б. Шеина, отлично знавшего все детали шведско-русского союза. «Великое посольство» боярина Б. И. Пушкина узнало о смерти Густава-Адольфа, находясь в Финляндии, на пути к Стокгольму, и вернулось на русскую границу, где получило новый наказ только 25 марта 1633 г.[582] Московское правительство реагировало на это ошеломляющее известие прежде всего приказом послам «выведывать подлинно про смерть шведского короля — каким обычаем [образом] смерть ему случилась»[583], ибо слишком ясно понимало возможную логику дела. Патриарх Филарет Никитич в знак скорби установил особый пост и, по сведениям, полученным Шютте, несколько раз говорил, что царь охотно выкупил бы половиной своих княжеств жизнь Густава-Адольфа[584]. Русселя роковая весть застала в Померании. По сведениям того же Шютте, он глубоко скорбел, оделся в траур, поспешил покинуть Германию и перебрался в Голландию[585].

Шведско-русский союз рухнул вместе со смертью Густава-Адольфа. Посольство Б. И. Пушкина ни с чем вернулось в Москву в первых числах октября 1633 г.[586]

Д. Норрман в своем исследовании пришел к выводу, что политика Густава-Адольфа в отношении России, продиктованная стремлением найти союзника в немецкой войне, чтобы ослабить Польско-Литовское государство, не привлекла к себе должного внимания, не встретила понимания ни современников, ни историков. В действительности же, справедливо утверждает Д. Норрман, русский проект Густава-Адольфа был результатом долгих размышлений и учета опыта прошлых двух лет, когда сближение с Россией ему благоприятствовало[587]. Эти выводы являются объективными[588]. Все изложенное выше со своей стороны должно способствовать устранению этой ошибки историков.

VII Социально-политическая обстановка в Германии во время вторжения Густава-Адольфа (1630–1631 гг.)

В этой главе нам предстоит снова вернуться в Германию, рассмотреть, так сказать, внутригерманскую сторону начального этапа «шведского периода» Тридцатилетней войны. Периоду этому уделено, пожалуй, более всего внимания в историографии Тридцатилетней войны, однако он продолжает оставаться во многих отношениях самым загадочным.

Дымка легендарности, почти мифичности окружила отчасти еще при жизни и тем более после смерти фигуру Густава-Адольфа — «снежного короля». Никто из буржуазных историков ясно не объяснил, почему из множества завоевателей, появлявшихся на страницах истории той воинственной эпохи, именно этот завоеватель, пришедший в Германию, в сущности, по узкокорыстной воле шведских магнатов и купцов, остался в памяти народов с чертами положительного героя. Никакие ученейшие и вполне прозаические изыскания его биографов — а о Густаве-Адольфе написано необычайно много — не смогли стереть романтического, героического налета, сросшегося с памятью о нем. И в самом деле, несмотря на то, что все его удачи и неудачи в германском походе как будто уже детальнейшим образом объяснены, остается что-то необъясненное в самом главном — в головокружительной легкости завоевания этим скандинавским пришельцем почти всей Германии и, с другой стороны, в такой эфемерности этого завоевания, что уже менее чем через год после начала оно стало шатким, а через два года после гибели Густава-Адольфа превратилось для его преемников в невозвратимый сон. Немецкие шовинистические историки приводят это как образец «немецкого чуда».

Но «чудом» было не поражение шведов, а предшествовавшее триумфальное шествие «снежного короля». Оно-то и должно было бы получить научное объяснение. Однако буржуазные и дворянские историки всех направлений искали его не там, где надо, — не в истории народных масс Германии, а лишь в изучении целей и планов Густава-Адольфа, его личности, его взаимоотношений с немецкими князьями, имперскими чинами, полководцами. Не обращено достаточного внимания на немецкую злободневную прессу того времени — листовки, воззвания, политические брошюры; разумеется, это тоже не источники для изучения истории народных масс, но все же они дали бы материал для суждения о том, какие фантастические и разноречивые представления уживались в сознании населения Германии: с одной стороны, изображение шведов новыми норманнами, дикими северными викингами, обрушившимися на Европу, с другой — провозглашение Густава-Адольфа посланцем бога, мессией, провиденциальным освободителем всех угнетенных и руководителем предстоящего крестового похода на Рим — резиденцию антихриста. Эти мессианские чаяния, связывавшиеся с Густавом-Адольфом, косвенно ведут, конечно, в толщу народной крестьянской психологии. Но эти нити никогда не были прослежены. Таинственный ореол Густава-Адольфа сохранился, однако, в памяти историков, дав во второй половине XVII в. и особенно в XVIII в. повод и шведским (О. Далин и др.), и немецким авторам для привнесения своих собственных идеалов в этот образ. Одни трактовали политику Густава-Адольфа как идеальный образец «просвещенного абсолютизма», другие — как пламенную борьбу за евангелическую веру. Итогом всего этого явился тот романтический образ Густава-Адольфа, который создал Шиллер в своей «Истории Тридцатилетней войны» и который, в свою очередь, наложил печать на всю последующую историографию. Художественной интуицией Шиллер воссоздал и благоговейный восторг, и тревожные опасения современников, но не понял причин ни того, ни другого. Его Густав-Адольф — это благочестивый герой, светлый рыцарь, великий «снежный король», жизнь которого благоприятный рок оборвал в тот момент, когда ее продолжение неминуемо стало бы опасным для Германии когда из освободителя он должен был стать завоевателем