Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [106]
Так или иначе, в марте — начале апреля 1630 г. Густав-Адольф знал, что Москва будет воевать с Польшей. Это сразу прояснило его политические горизонты. Заключая Альтмаркское перемирие с Польшей в сентябре 1629 г., когда он не был еще вполне уверен в позиции России, он сам согласился на включение в договор особого 20-го параграфа, предусматривавшего начало мирных переговоров между Швецией и Польско-Литовским государством во время перемирия при посредничестве бранденбургского курфюрста; иначе говоря, он допускал мысль, что для того, чтобы воевать с императором в Германии, ему, может быть, придется согласиться на любой мир с Сигизмундом III, даже признав права последнего на шведскую корону или вернув ему оккупированные шведами Лифляндию и Пруссию. Мирные переговоры вот-вот уже должны были начаться в Данциге. Но 8 апреля Густав-Адольф вдруг пишет записку канцлеру Оксеншерне, что не видит никакой надобности в переговорах с Речью Посполитой, даже если бы польский король отказался от претензий на шведский престол. С этого времени он считал мысль о мире с Польшей вредной; война с императором была решена и одновременно было дано указание оставить 20-й параграф мертвой буквой[329]. Ведь Польско-Литовское государство, скованное Москвой, не сможет ударить в тыл шведам. Да и Москва, хотя и имеющая мирный договор со Швецией, на всякий случай будет связана этой польской войной[330].
Густав-Адольф был настолько уверен в русско-польской войне, что вскоре после отъезда крымского посольства из Швеции, в мае, направил в Крымское ханство своего посла, Боньямина Барона, с характерным заданием: добиваться уже не выступления татар против Польши (раз этот противник парализован), а диверсии через Трансильванию против императора. Другое дело, что этот план оказался и нереальным, ибо Трансильвания отказалась пропустить татарское войско[331], и ошибочным, ибо татары вскоре обратили свое оружие против России. Здесь он нам интересен как симптом уверенности Густава-Адольфа в русско-польской войне, когда делались последние приготовления к вторжению в Германию.
Перед отплытием из Швеции Густав-Адольф послал также в Москву своего доверенного человека — Иоганна Мёллера. Ему было поручено передать дипломатическое послание царю и организовать вывоз русской субсидии, в виде хлеба, из Архангельска. Это был на самом деле крупный военный специалист: впоследствии, став постоянным шведским резидентом в Москве, он добился разрешения наблюдать за учениями русского войска, открыто взял на себя функции военного инструктора по вопросам саперного вооружения и фортификации («как делал его королевское величество в немецких землях») и т. д.[332] Но, прибыв в Новгород в начале июня 1630 г. в качестве простого дипломата, Мёллер потерпел неудачу. В царской грамоте к новгородскому воеводе было указано, чтобы пропустить его «с бережением» в Архангельск через Вологду только в том случае, если он приехал для хлебной закупки. В Москву же его Вежливо отказались пустить под вымышленным предлогом «морового поветрия» в Швеции. Мёллер поэтому из Новгорода отправил дипломатическое послание Густава-Адольфа обратно в Швецию, а сам поехал в Архангельск и только в октябре попал в Москву[333]. Этот афронт объясняется тем, что в начале июня 1630 г. московское правительство еще не имело ожидавшегося ответа от Турции о совместном выступлении против Польши. Пока коалиция не оформилась, Москва предпочитала не связывать себя дальнейшими обязательствами перед Швецией и хотела ограничиться «скрытой войной»[334]. Однако благоприятный турецкий ответ прибыл в июне же; в октябре стали готовить «большое посольство» к Густаву-Адольфу. Поэтому, когда Мёллер приехал в Москву, он был окружен подчеркнутой заботой, и правительство с поразительным вниманием старалось удовлетворить все выдвинутые им пожелания и просьбы, даже частные[335].
Но шведское правительство и тем более Густав-Адольф в Германии узнали обо всем этом лишь в 1631 г., а пока что грамота Густава-Адольфа к Михаилу Федоровичу, без ответа возвращенная Мёллером из Новгорода, должна была породить у них серьезную тревогу по поводу русских намерений. Вот почему Густав-Адольф, заняв Померанию как плацдарм, но видя, что Россия не выступает следом за ним и что Польско-Литовское государство может грозить ему ударом в спину, не делал даже попыток двинуться дальше, в глубь Германии. Зато он предпринимал одну за другой энергичные меры для установления военного и дипломатического контакта с Москвой и побуждения ее к войне. По-видимому, в июле он снова отправил в Россию полковника Александра Лесли. Последний прибыл в Москву в августе или сентябре 1630 г. в сопровождении 62 лиц, часть которых принадлежала к его семье. Он обратился к царю и патриарху с пылкими доказательствами необходимости тотчас начинать войну с Польшей и одновременно с проектами уже не только реорганизации русской армии по шведскому образцу, но и найма целых иностранных полков. Отметим попутно странную ошибку Е. Сташевского, Д. Цветаева и других русских историков, трактующих Лесли как безвестного кондотьера, перебравшегося с запада в поисках заработка и в конце концов обрусевшего на царской службе. Ведь на самом деле полковник Александр Лесли был сыном того самого Александра Лесли, шотландца родом, которого энциклопедия «Британика» справедливо определяет как одного из крупнейших европейских военных деятелей первой половины XVII в.: в молодости — участник войны Нидерландов против Испании, затем — ближайший сподвижник Густава-Адольфа, герой Тридцатилетней войны, с 1636 г. — фельдмаршал шведской армии, позже — глава шотландской пресвитерианской армии, один из главных персонажей гражданской войны в Англии, имя которого как полководца соперничает с именем Кромвеля
