Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [104]

. В европейской, в частности в германской, прессе, которая была тогда довольно обильна, падка на слухи и сенсации, подчас грубо полемична[304], — как в собственно газетах, так и в бесчисленных листовках, памфлетах, книжках — в течение всей Тридцатилетней войны и особенно в 30-х годах не редкость было встретить упоминания о Московском государстве. Особенно много было написано о Польше. В преддверии историографии «шведского» периода Тридцатилетней войны у авторов-современников, писавших первые обозрения шведского похода в Германию, например у Бурга[305], Абелина[306] и др., чем-то само собой разумеющимся было упоминание и о тыловой стороне этого похода: о позиции Речи Посполитой, о польских заботах Густава-Адольфа и его преемников. Также и два первых ученых-эрудита, посвятивших в XVII в. по толстому фолианту истории шведской войны в Германии, — Хемниц[307] (тогда уже официальный шведский историограф) и Пуфендорф[308] — немало страниц уделили шведско-польским, а в этой связи также шведско-русским и даже шведско-крымским отношениям, хотя, разумеется, не дали, да и не искали объяснения подлинной взаимосвязи событий.

Но в более поздней историографии вся эта восточная сторона «шведского» периода Тридцатилетней войны как-то незаметно исчезла. Этому способствовали как немецкие историки, исказившие историю Тридцатилетней войны националистическими легендами и оторвавшие ее от всемирно-исторической основы, так и поддавшиеся их влиянию шведские историки. В частности, выпущенная в Швеции в середине XIX в. двухтомная публикация документов по истории немецкой войны Густава-Адольфа[309], легшая в основу соответствующих разделов в капитальных биографиях Густава-Адольфа Дройзена[310], Кронхольмн[311], позже Флетчера[312] и др., совершенно односторонне направила внимание историков в сторону внутригерманской обстановки шведского похода. Восточноевропейская ситуация, в действительности оказывавшая важное влияние на всю судьбу этого похода, обойдена почти полным молчанием также и в общих сочинениях по истории Тридцати летней войны, написанных как в XIX в., например у Гиндели, Шарвериа, Гардинера, Винтера, Клоппа, Риттера[313], так и в XX в., кончая сводной работой Веджвуд[314].

Эта однобокость историографии шведского периода Тридцатилетней войны была отчасти восполнена появлением в 1901 г. специальной монографии шведского историка Карла Вейле «Политика Швеции в отношении Польши в 1630–1635 гг.»[315] Вейле тщательно исследовал материалы шведского Государственного архива, а именно отделы: Polonica, Muscovitica, Turcica, переписку канцлера Оксеншерны. Выводы Вейле во многом спорны и недостаточны, но все же следует пожалеть, что этот основательный труд мало повлиял на позднейших авторов, в том числе даже на шведских; лучше всего он, пожалуй, известен польским историкам[316]. Впрочем, в восьмитомной коллективной работе о войнах Густава-Адольфа, изданной шведским генеральным штабом и являющейся образцовой сводкой всего, что известно науке об этих войнах[317], международная обстановка начала германского похода Густава-Адольфа излагается в специальной главе, 4-й, тома V в таком порядке: сначала отношения Швеции с германскими государствами, затем довольно подробно — с Польшей, Россией, Гранейльванией и, наконец, с Францией, Голландией, Данией, Англией. Отношения Швеции с Речью Посполитой и Россией изложены в основном по Вейле. Однако русско-шведские отношения этих лет освещены Вейле и его последователями лишь отчасти, воссоздание же восточноевропейской международной ситуации времен «шведского» периода Тридцатилетней войны останется, на наш взгляд, до тех пор незавершенным, пока именно русско-шведские отношения не будут поставлены в центр внимания и пока, наряду со шведскими и польскими архивами, не будут привлечены русские, — прежде всего дела «шведского двора» Посольского приказа[318]. Именно эти документы, т. е. неопубликованные столбцы шведских и иных дел Посольского приказа, положены нами в основу дальнейшего изложения.

Не пристрастны ли мы, придавая такое большое значение именно России? Ответ на этот вопрос зависит прежде всего от того, как оценить значение Польши и польской проблемы в политике Густава-Адольфа. Была ли Польша опасным и важным врагом в его глазах, когда он двинулся в Германию? Ответ может быть только один: да, была. Напомним, что борьба с Речью Пос-политой составляла основное содержание всего предшествовавшего периода царствования Густава-Адольфа и тянулась с переменным успехом многие годы. До 1628 г. включительно Густав-Адольф был еще убежден в слабости Польско-Литовского государства и в возможности, разбив ее, превратить в плацдарм для войны с Империей. Но именно военная помощь императора Польско-Литовскому государству привела в 1629 г. к коренному изменению плана: по словам историка Борнхаупта, «из войны против Польши должна была развиться война против императора»[319]. Густав-Адольф убедился, что победа над Польшей не могла быть достигнута раньше победы над Империей. Поэтому он заключил в 1629 г. весьма неудовлетворительное, с его точки зрения, Альтмаркское перемирие с Речью Посполитой и в 1630 г. занял другой, не польский, как думал раньше, а померанский плацдарм для германской войны. После многолетней борьбы Польша осталась неразбитой. Мог ли Густав-Адольф не бояться ее теперь, когда он отдался другой войне? По справедливому замечанию авторов упомянутого выше капитального труда о войнах Густава-Адольфа, «так как силы Швеции были связаны в Германии, ее внешняя политика должна была определяться необходимостью обезвредить на востоке Польшу»