Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [102]

. Желание шведов перевести русские субсидии в денежную форму вполне понятно: хлебные цены на Западе падали. Но тем более важно, что Даже в в тот момент размер годовой помощи русским хлебом оценивался Шведами в 300 тыс. риксдалеров, т. е. вдвое выше нашего итога для 1633 г., хотя, естественно, и ниже нашего среднего годового итога для всего шестилетия — 400 тыс. рейхсталеров в год.

Средние годовые итоги наших подсчетов достаточно красноречивы: Московское государство вело скрытую войну с Империей, предоставляя Швеции в среднем около 100 тыс. рейхсталеров номинальной субсидии и около 400 тыс. рейхсталеров фактической субсидии в год, т. е. не менее, чем реально давала ей Франция в период своего скрытого участия в Тридцатилетней войне. Но еще красноречивее не средние цифры, а распределение этой помощи по годам. Половина всей величины шестилетней помощи практически сконцентрировалась на одном 1630 г.: около 1 млн. 200 тыс. рейхсталеров реальной дотации получила шведская казна в этом году, когда не было еще шведско-французского военного договора (1631 г.) и французских субсидий. Становится сразу понятным, почему именно в 1630 г. Густав-Адольф решился начать войну с германским императором и почему опьяненный надеждами Оксеншерна полагал к началу 1631 г., что, если так пойдет дальше, Швецию ждут самые радужные перспективы. Понятно также, что сокращение реального размера русских субсидий в следующие годы должно было оказывать определенное влияние на шведскую политику, а их полное прекращение в 1634 г. явилось для нее серьезным ударом.

Спросим себя в заключение, легко ли давались Московскому государству эти субсидии? Ввиду отсутствия точных данных о русском государственном бюджете тех лет невозможно сопоставить размер номинальных субсидий с общей суммой государственных расходов[300]. Бесспорно лишь, что для русской экономики, совсем не приспособленной тогда для роли житницы Европы, усиленная закупка хлеба оказалась тяжким бременем: хлебные цены на внутреннем рынке быстро взвинтились за шесть лет, себестоимость в Архангельске составляла, как мы видели, не более 35–36 денег в 1628 г., а в 1631 г. уже 152 деньги и не менее 100 денег в 1632–1633 гг. за четверть. Таким образом, субсидии Швеции легли в сущности на плечи посадского, т. е. городского, населения Московского государства, ибо именно оно было покупателем хлеба на внутреннем рынке и оно расплачивалось своими достатками за вздорожание хлеба. Если бы закупка хлеба для отправки «за море» не была сокращена в 1632 г., волна посадских беспорядков и восстаний, несомненно, прокатилась бы в Московском государстве уже в 30-х годах XVII в. Вот первая зарница. 18 июня 1630 г. «приказчики» шведского короля Демулин и Ульянов жалуются царю на архангельцев: «Приплавлен у нас сверху в судах покупной королевский хлебный запас июня в 7 и те Дементьевы люди (Дементий Погожев — архангельский воевода. — Б. П.), приходя своим насильством со многими людьми на королевские суды и учали работных людей побивать и тех людей с судов разгоняли и, поймав и перевязав, били и безвечили на смерть и к разрядной избе силою насильно их приводили неведомо почему, и деньги с тех наших работных людей грабежом сорвали, и нас они хотят убить и говорят… у нас-де есть заводных людей ста с полтора и больше и побить-де вас иноземцев мочно»[301]. Здесь в миниатюре уже налицо то, что в большом масштабе наступит 20 лет спустя. Московское государство снова разрешит Швеции в 1650 г. вывоз русского хлеба, на этот раз через Балтийское море, и на иноземцев, а вместе с тем и на царскую администрацию обрушатся уже большие восстания в Новгороде и Пскове.

Подведем итоги. В условиях Тридцатилетней войны, как войны наемных армий, военный потенциал обеих боровшихся коалиций в огромной степени определялся возможностью мобилизовать максимальные массы денежной наличности. Правда, известную роль играло наличие удобного и доступного рынка для вербовки солдат и закупки оружия, наличие военно-стратегического сырья (особенно селитры). Но центральная роль принадлежала денежной наличности. Правительства могли мобилизовать ее, или прибегая к кредиту, или с помощью налогового пресса, или, наконец, путем спекуляции на международном рынке. Последнее стало в особенности возможным благодаря разнице в уровне цен, порожденной неравномерным ходом «революции цен» в разных частях Европы. В этих условиях Московское государство, правительство которого придерживалось широкой коалиционной точки зрения во внешней политике, смогло оказать весьма существенную материальную помощь шведам в их дорогостоящей войне. Понятно, почему к 1631 г. Густаву-Адольфу удалось развернуть крупные военные силы в Германии.

V Густав-Адольф и подготовка Смоленской войны

В истории Тридцатилетней войны «шведский» период (1630–1635 гг.) привлекал к себе, пожалуй, больше всего внимания, и все же именно он остается в некоторых отношениях самым загадочным для историков. Многие важнейшие моменты в поведении шведской армии в Германии не объяснены до конца современной наукой. Почему шведский десант высадился в Германии не после заключения шведско-французского союзного договора (январь 1631 г.), а более чем за полгода до него, когда Швеция была еще одинока? Почему Густав-Адольф, заняв померанский плацдарм летом 1630 г., целый год не двигался в глубь Германии? Имеется немало указаний на остановившие его причины, но нет удовлетворительного объяснения, почему все они вдруг и разом потеряли свою силу летом 1631 г. Чем, далее, объясняется в конце концов знаменитый «зигзаг молнии»: стремительное и загадочное возвращение Густава-Адольфа с армией в октябре 1632 г. из Юго-Западной Германии, куда он ворвался как триумфатор и победитель, в Северо-Восточную Германию? И, наконец, каковы причины резкого изменения соотношения военных сил в Германии к осени 1634 г., приведшего к поражению шведов у Нёрдлингена, к последующей утере ими большей части завоеваний, а вместе с тем и своих союзников-князей, словом, каковы причины того неожиданного фиаско шведской интервенции в 1634–1635 гг., которое неминуемо должно было бы завершиться полным торжеством императора и католической реакции, если бы Франция не спасла положения, вступив сама в 1635 г. в Тридцатилетнюю войну?