Потом так медленно и непонятно прибавила, расставляя слова и казалось мне, после каждого слова умирая, умирая:
– Это я так хотела.
Значит, после тех ее слов страшным голосом, тех о том, что должна отдать, – я без пользы молилась Царице о спасении?
* * *
Вера говорит, что никуда не двинется, что ей хорошо. Что очень ей так хорошо – доживать. Уеду ли я или останусь? Это все равно. Я там где-то в ней. Тот вечный миг в ней.
Но она все это говорит покорно, без крика того, от которого они там, в театре, все… дичают, забываясь. И эта покорность неприятна мне. Непривычна.
Правда, я хотела все записать, но я не могу: мне жалко Веру, и я ничего не понимаю.
Как быть?
Отказаться от того?
Но ведь это безумно. То есть Верино отчаянье безумно.
Апрель.
Вера отравилась.
Что сделать мне? Как убить себя? Или не убить?
Может быть, привыкну и к этому?
Вера боялась привычки и измены.
Но вот, когда так сидела часами возле нее, то начинало что-то со мною делаться. Это как бы ее мысли, которых она уже не думает больше, в меня переходили, и такими круглыми, полными, и совсем без спора.
Думала: «Разве это теплое, хрупкое мое дыхание, которым пью жизнь и которое вот сейчас, вот сейчас прервется и ни в чем ведь невиновно, так оно невольно и так непрочно, разве уже не привычка каждым вздохом и не измена каждым выдыханием?»
И я состарюсь.
Вера уже состарилась за эти два месяца муки.
* * *
Люди все говорят, что Вера всегда была помешана. Они теперь навещают нас и распоряжаются. Оказалось, есть какие-то родные.
Они хоронят…
Мне нужно уходить.
Да и я тоже думаю – даже, что все, кто настоящий… и не привыкает, и требует…
* * *
Вера была трагична. То есть она жила в стихии трагического. Так еще она раз записала про себя. (Ах, я не усмотрела, как она сожгла свои записки!)
Запишу, как выписала тогда у нее, потому что очень тогда показалось подходящим.
«В каждой стихии могут жить только те существа, которые приспособлены ее вдыхать и претворять в себе. Я тоже думаю так
Так и трагическое».
У Веры еще сказано:
«Кто может продохнуть через себя трагедию, тот – спасенный – ее герой и усмиритель».
Вот переписала еще раз ее слова, а теперь какие-то свои хотят сказаться. Я их пишу сквозь слезы.
Жизнь хрупкая и переливчатая, как тот ручей Верин, как их ласки, как мое сладострастие, – она настоящая, и ее Вера не хотела принять.
Примечания
Печатается по: Зиновьева-Аннибал Л. Тридцать три урода. Повесть. 2-е изд. СПб., 1907 с сохранением пунктуации в авторской редакции.
Самой Лидии Дмитриевне, по-видимому, повесть нравилась. Она даже «рекламировала» ее друзьям. Так, Чулковым она писала: «Видели Вы «Тридцать три урода»? Преинтересные, уверяю Вас. Милый строгий мой критик, Надежда Григорьевна (жена Г. И. Чулкова. – М. М.), возьмите у Вячеслава и прочтите» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 336. Письмо от 12 августа 1906 (?) года). Лидия Иванова приводит в своих воспоминаниях забавный эпизод: «…Мама писала повесть, называвшуюся «Тридцать три урода». Ко дню рождения мамы я вырезала из бумаги 33 фигурки, сшила их в виде маленькой тетрадки, преподнесла маме с надписью и вопрошала: не могут ли 33 урода образовать одного красавца? Я помню, что эта мысль позабавила взрослых и, к моей гордости, возбудила у них целую дискуссию» (Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. М., 1992. С. 15).
Зиновьева-Аннибал Л.Д. Тридцать три урода: Роман,
рассказы, эссе, пьесы. – М.: «Аграф», 1999. – 496 с.
