Тридцать три удовольствия - [6]

— Прибор дал показание, — вымолвил Тетка обескураженно.

— Эта черненькая? — с недоверием спросил Игорь, косясь на пластинку.

— Какой еще прибор? — задал в свою очередь вопрос Николка.

— Видите этот черный экран? — сказал Ардалион Иванович.

— Вернее, экранчик, — уточнил я.

— Две минуты назад на нем высветился и погас зеленоватый кружок, — объявил Ардалион с таким видом, что после подобного известия мы должны были все попадать в обморок.

— Фантастика! — подыграл Старов. — Ну и что это значит?

— А то, — сказал Тетка и зашагал назад.

— Темнит, собака, — пробурчал медик, но вместе с нами покорно пошел следом за главнокомандующим.

Под воздействием ведущей его интуиции Ардалион Иванович стал сворачивать во все проулки-переулки, то и дело поглядывая на браслет своих часов, где черная ерундовина снова должна была показать ему какое-то показание, а мы, как цыплята за курицей, волоклись за ним сквозь совсем уж мрачные дворы, где не было даже старцев и танцующих, а посверкивали белками глаз какие-то мрачные типы, от которых веяло могилой.

Наконец, живые и невредимые, мы выбрались из лабиринта каирской изнанки на какую-то более-менее освещенную улицу, что-то типа Азиз-аль-Азиз, кажется. С улицы был вход в какой-то сад.

— Упустили! — горестно объявил главнокомандующий. — В двух шагах прошла, и — упустили!

— Она? — спросил Николка, поскольку ясно было, что речь идет о некоем существе женского пола.

— Она, — кивнул Ардалион Иванович.

— Зато, если не ошибаюсь, мы дошли до искомого сада. Это, что ли, Эзбекие? — спросил я.

И мы вошли.

Как по заказу, здесь всюду виднелись скамейки, утопающие в тени деревьев, что называется — «и стол, и дом».

— Странно, — сказал Николка, — никого. Ровно девять, еще гулять да гулять.

— Десять, а не девять, у тебя часы отстают, — поправил Ардалион Иванович.

— Лет эдак пять назад я и представить себе не мог, — вздохнул Николка, убеждая себя, что это именно тот сад, о котором он, любитель Гумилева, мечтал. — Прошло уж все, казалось, ан нет — живо в душе. С тех пор и я уж не тот, и… Как там у нас на спиртном барометре? — быстро сменил он грустный мотив.

— Я давно намекаю, — проворчал Игорь. — Увидел, так приди и победи.

— Эзбекие! — не мог все же сдерживать своих эмоций поэтический наш друг.

— Большой вождь, — обратился я к Ардалиону, — ты когда собираешься посвящать нас в свои тайны?

Каирский ночной шум и гам все еще шипел в ушах, медленно растворяясь в тишине парка, или сада, если уж Николке так хотелось, чтобы это был Эзбекие. Сад этот принял нас в свое лоно, предоставив одну из скамеек, где мы уселись и извлекли из сумки Игоря сегодняшний джин. Луною в отдалении высвечивалась блестящая тропинка и несколько белых стволов пальм, что свидетельствовало о нашем расположении никак не в Измайлове и не в Сокольниках — Эзбекие так Эзбекие! Полной мерой разлив оставшиеся полбутылки по пластмассовым стаканчикам, Мухин зашвырнул краснокамзольного служителя Тауэра в кусты, мы отхлебнули по порядочному глотку и приготовились слушать, что нам поведает главнокомандующий.

Торжественно заглянув каждому из нас в лицо, он заговорил:

— В позапрошлом году Михаил Иванович Кайзербах, вы его не знаете, рассказал мне эту потрясающую и невероятную историю, в которую я сперва не поверил, да и дико было бы поверить, а потом увлекся, стал читать всякие книги, искать факты и так далее. Тот год, вы помните, вообще богат был на всякое такое — наша румынская тяга с чертовщиной, прочие дела — короче, стал я в это все погружаться с головой. Вечер, как-то на кухне у себя пытаюсь составить таблицу всех имеющихся у меня данных, как вдруг чувствую, что-то происходит. Освещенный угол, где я под лампой сижу, не тронут, а всюду, где тень и темно, словно какие-то незримые существа присутствуют. Я походил по кухне, выглянул в окно, и волосы у меня встали дыбом — на меня смотрела страшная и одновременно неописуемо красивая голая женщина; она прошептала что-то, сквозь стекло не слышно, и тотчас исчезла. Женщиной этой, как я сразу догадался, была она самая — Бастшери, и о ней я собираюсь вам поведать.

— Был, как вы знаете, — после минутной паузы, когда никто не посмел нарушить молчание, снова заговорил Ардалион Иванович, — некогда в Египте фараон Рамсес Третий. Тогда, после Рамсеса Второго, в Египте наступило некоторое затишье и спокойствие, Рамсес мирно жил со своими тремя женами, хотя вообще-то любил молоденьких девчонок, как вы да я. Измучен ревностью этих своих трех баб, он мечтал променять жизнь с ними на какую-нибудь одну зажигательную, испепеляющую страсть, может даже сгореть, но вкусить чего-то такого. И вдруг мечта его сбывается. Ни в юности, ни в зрелости не доводилось ему увидеть женщину, которая бы в красоте своей могла сравниться с танцовщицей Бастхотеп, объявившейся в Фивах и сразу покорившей всех своей красотой и искусством танца. Соленый синий прибой штормящего моря виделся в глазах ее, цвета ультрамарина. Свежий румянец пламенел на ее щеках, заставляя волноваться сердца мужчин. Ветер бушевал в ее длинных волосах, когда она танцевала, и с той самой минуты, как увидел ее Рамсес, он понял, что это та самая, которую он так давно хотел. Моря не было у него под рукой, а то бы сел он на корабль и увез танцовщицу Бастхотеп, как Парис Александр — Елену Прекрасную. Ни одна женщина в мире не могла отныне добиться от фараона ласковой улыбки. Грохот придворной жизни стал ему омерзителен. Экзотических яств, привозимых в Фивы со всех концов света, он отныне не хотел и видеть — nihil. Базаров да и только, нигилист сделался, все отрицает! Ничто ему не нужно, кроме танцовщицы Бастхотеп, которую он нежно называл Бастшери. Меня, естественно, заинтересовало значение этих имен; так вот, я выяснил — Николка, не перебивай, — что Баст — это богиня радости и веселья, солнечное Око, Бастхотеп означает: «ею довольна богиня Баст», а Бастшери — это имя Баст, только с уменьшительным ласкательным суффиксом, типа того: «Басточка» или «Бастонька». Утешить любовный пыл фараона, надо сказать, эта Бастшери не очень-то спешила. Не прошло и месяца с тех пор, как прекрасная танцовщица появилась в стовратных Фивах, а Рамсес стал сохнуть, терять жизненные силы, увядать. Могло, конечно, так случиться, что он приказал бы ей да и все, но он влюбился и хотел, чтобы она сама согласилась, а она уединяется только в шашки с ним поиграть. О, я знаю этот сорт женщин! Смерти бы желал себе скорее, чем встретить такую. Я не слишком подробно распространяюсь, нет? Тогда дальше. Молился бедный Рамсес всем своим египетским богам. Богу Амону и богине Баст больше всего. И вот, наконец, во время очередной партии в шашки стал он снова домогаться ее любви. Сам не свой, чуть ли не на коленях перед ней становится — фараон перед простой танцовщицей, почти рабыней! Ее, наконец, тронуло, и она сообщает ему следующее: она не просто женщина, а особенное существо, так что если кто с ней возляжет, то не много ночей сможет наслаждаться ее любовью — быстро иссохнет и умрет, а она получит силу для продления своей жизни. Приблизить собственную кончину мало кто захочет, но Рамсес, хоть и сильно огорчился, а все равно дал согласие умереть хотя бы за несколько ночей, проведенных с Бастшери. Был он еще не старик, хоть и отец десятерых детей, но жизнь ему стала ни к чему. «Готов — говорит он, — принять гибель через любовь моей Бастшери». Но она, змея, снова его мучает — мол, я тебя люблю и сама не могу допустить, чтобы ты, повелитель, через мое тело смерть принял. Этот Рамсес тогда, получив подтверждение, что она его любит и желает, схватил ее и овладел ею. Сад у него был роскошный, получше этого, в том саду они и уединялись в шашки играть, а с этого дня не только в шашки. Он, Рамсес, после первых же двух-трех свиданий стал заметно чахнуть. Был ли он счастлив? Во всем Египте, должно быть, не сыскалось бы столь счастливого и одновременно столь несчастного человека, как бедняга фараон. Подобен смерти явился он на свое последнее, пятое свидание с Бастшери. Священным трепетом близкой кончины был он охвачен, но сладострастие еще сильнее трясло его. Рощам сада лишь довелось увидеть последнее содрогание Рамсеса на ложе с вампиршей Бастшери. Молодого, точнее — не старого, фараона дотла испепелила страсть к ведьме. Мира целого не жаль ему было за пять свиданий, мигом промелькнувшим одно за другим. Там, в глубине сада, слуги нашли своего господина без единой кровинки в теле, мертвого, с выражением счастливого ужаса в глазах, а чертовки и след простыл. Пальмы окружали ложе любви и смерти — рабы и на них залезали, нет ли там Бастшери в листве, не спряталась ли. Тонкие мелодии флейт огласили сад погребальными напевами. Возносили жены Рамсеса к нему заупокойные рыдания. Ветви деревьев сада были украшены траурными лентами и цветами. Как будто солнце погасло в тот день, настолько любили в Египте этого фараона. Девушки давали обет безбрачия в честь усопшего…