Тридцать три несчастья - [7]

И вдруг Любанька выкинула финт — неожиданно для всех она оказалась матерью-одиночкой. Но закон прочно стоял на ее стороне, и об увольнении нечего было и думать. Бедный профессор понял, что он обречен видеть этот ненавистный кулак до конца своих дней.

И все бы ничего, да вдруг вышел конфуз: Люба полюбила и выскочила замуж.

По неопытности она не смогла отличить улыбку фортуны от кривой ухмылки судьбы. Буйная весна и пьянящий запах распустившейся сирени толкнули ее на этот безудержный шаг. К тому же она получила первую в жизни роль со словами и, охваченная творческой эйфорией, сама открылась навстречу переменам.

В театр пришел молодой режиссер, тоже ученик Любанькиного профессора, и в качестве эксперимента ему предложили поставить к юбилею Победы спектакль по нашумевшей повести Бориса Васильева «Завтра была война…». Выпуск назначили на малой сцене, и в случае неудачи провал никак бы не отразился на репутации прославленного театра.

К тому же появилась возможность пристроить к делу бездельничающую в массовках и посему много пьющую молодежь.

И чутье не подвело художественного руководителя — молодые актеры ухватились за выпавший им шанс проявить себя и с азартом ринулись в репетиции.

Работали все свободное время, даже по ночам. Галка Белякова, восходящая кинозвезда, отказалась от съемок, Людка Соловьева отправила четырехлетнего сына к матери в деревню, Юрка Косарев закодировался от пьянства. Любанька тоже пошла на жертвы — она бросила курить и перестала есть мучное.

И было ради чего сражаться — в спектакле заняли пятнадцать человек, и у каждого была хоть небольшая, но роль. Не массовка, не мелкий эпизод, а настоящая роль.

Любане достались всего четыре реплики, но зато во время действия она только два раза уходила со сцены. Она ощущала себя частью единого целого, свято верила в то, что нет маленьких ролей, и была совершенно счастлива.

Любаня с головой окунулась в творческий процесс. Она изобретала себе прическу, грим, костюм, каждый раз поражая режиссера своими находками. К ее великому разочарованию, «халу» с начесом не утвердили и заменили на две простые косички, позволив во втором акте уложить их вокруг головы короной, а вместо платья в ярких горохах надели унылую коричневую форму с черным передником.

Но это не выбило ее из седла, и она продолжала исступленно разучивать свои реплики, подбирая новые интонации, жесты и взгляды.

Мать с теткой были в восторге. Когда Любаня репетировала дома, Коляна закрывали в маленькой комнате. Обе женщины, плотно притворив дверь в святая святых, ходили по коридору на цыпочках, а на телефонные звонки Дина Григорьевна, Любанькина мать, отвечала, что Любочка не может подойти — она работает.

А Любанька натягивала школьную форму, плотно облегавшую ее мощные бедра, заплетала из своих белокурых волос толстые косы и становилась перед огромным зеркалом, доставшимся семье еще от деда, крупного военного юриста, сделавшего карьеру во времена Вышинского.

Сначала она старательно «разминала» свои реплики, читая их и так, и эдак, пробуя разные тембры и меняя шепелявость на картавость. Затем, найдя удачную, на ее взгляд, «краску», она проигрывала всю сцену за себя и за партнеров. Причем чужой текст она произносила шепотом, а свои слова — в полный голос.

На следующую репетицию она приносила домашние заготовки, честно показывая все наработанные варианты. Шепелявить ей категорически запретили, а уж картавить — тем более. На насмешки и мелкие уколы она не обращала внимания, справедливо полагая, что «завистники умрут, но зависть — никогда!».

Нельзя сказать, чтобы Женя Скорик, молодой режиссер-постановщик, не ценил Любкиного рвения. Это была его первая работа в профессиональном театре, и подобное отношение льстило ему. Испытывая к Любаньке искреннюю симпатию, он всячески пытался направить безумную артистку в нужное русло, смягчить ее громогласную манеру, исправить неверную интонацию, но чем тщательнее и кропотливее он с ней работал, тем больше Любаня раззадоривалась, наивно полагая, что наконец-то оценили ее недюжинное дарование.

И со своим пионерским азартом она никак не вписывалась в горестную, доверительную атмосферу, созданную другими исполнителями. В общем стройном хоре ее голос звучал ужасающе фальшиво, и от этого всем остальным актерам становилось неловко за все происходящее в целом.

Выход был один — вывести ее из спектакля, но Женя, человек совестливый, не мог так обойтись с ней.

В результате через три месяца, к показу худсовету, у Любани из четырех реплик осталась одна. Любанька стойко выдержала и этот удар, в очередной раз убедившись в правоте гениального Мольера по поводу завистников.

Да, у нее осталась всего одна реплика. Но зато какая!

В самом финале, когда после цепи трагических событий весь класс взбунтовался против сталинской тирании в лице своей упертой, жестокой учительницы, именно ей, Любке, предстояло встать на защиту своих товарищей. На очередной «наезд» Валендры — так ученики прозвали злобную педагогиню, Любка вскакивала и бросала ей в лицо:

— Да наши мальчики усы уже бреют!

Полное отсутствие органики могло прочитаться как жест отчаяния, и, скрепя сердце, Скорик оставил этот текст за ней.