Тридцать ночей на винограднике - [38]

- Ладно, сделаю, - отвечает секретарь и мрачно пыхтит над сапогами.

Поджигатель уходит, он не произносит больше ни одного слова. На столе каждому из нас приготовлены две папиросы. Дверь захлопывается.

- Вот шухер! - подмигивает Овидию Винсек, подпоясывая суконную гимнастерку с оловянными пуговицами на высоком сальном воротнике. - Гамлетом прикидывается, - он потягивается перед зеркалом, зевая длинной и заспанной скукой. - Ну и мурло у меня! - говорит он, зевает опять, замысловато выругивается и собирается на службу. - По-ни-маешь, - его волосы дико торчат во все стороны, - ненавижу я это бабье! Вчера опять гадюка письмо прислала. Зачем ты, говорит, мои письма мужу пересылаешь? А еще им доклады, хамкам, читать!

Он презрительно сплевывает и задумывается.

- Я из-за нее из угрозыска ушел, - говорит он, топорща белесые брови. Не веришь? Ей-богу!.. Я тебе говорил, - обращается он ко мне, - как мы ее в номерах голяшкой держали?.. А из-за чего? Я на ее жалость сначала поддался, сколько она закуски всякой переносила, вот одеяло сатиновое от нее увез...

Он закуривает и, жадно затягиваясь, смотрит мне в лицо круглыми ненавидящими глазами.

- А из-за чего? - повторяет он. - Презираю их, что они все перенести могут. "Данечка! Данечка!" Я, дурак, сразу ей и поверил... А теперь пишет, зачем письма мужу пересылаю... Да ее, змею, с товарищем застрелить мало! Он, гад, вместе со мной над ней потешался, а теперь муж... По-ду-маешь!

Странная штука - жизнь. Он сидит на стеганом сатиновом одеяле, шея его упрямо краснеет рыжей шерстью, и он стучит начищенными сапогами об пол.

- Бро-дяга! - говорит ему Овидий, окостеневший от рассказа. - Да ведь это же ужасно!.. Ну, и ты, брат, хорош! Пересылать письма - так издеваться над женщиной...

- Сказал - словно в лужу... - грубо перебивает его секретарь. - Чего ты знаешь? Наслушался я: "Данечка, Данечка, не позорь меня, я невинна..." Погавкал я на нее. "Не-винна"! Подумаешь! А письмо ее я сегодня товарищу отослал. У них опять из-за меня шухер пойдет. Так ей и нужно!

Сегодня вечером ему предстоит делать доклад. Я замечаю, что после разговора о протоколе он переживает мрачное состояние.

Он злорадно и угрюмо клонит неповоротливую шею, поднимается... Мальчишеская головка его пренебрежительно исчезает в дверях.

Мы сидим с Овидием, и он долго рассказывает мне о московских делах, об арбатских проулках...

Он пускает круги за кругами, он переходит к Петровскому парку и останавливается на одном домике, перестроенном из конюшни, с палисадником в душистом горошке. Сейчас он цветет, лиловый, красный и дымчатый... Видал ли я когда-нибудь горошек выше поднятых рук? А несколько яблонь? А глянцево-черный пинчер и превосходные клумбы с левкоями? Все взрощено их старыми руками. Это не шутка - распустить всех детей в новую жизнь, поправить им крылышки и ласково, с легкою грустью смотреть в опустевшее небо. Его старики! Овидий говорит, блаженно уставившись вверх... Отец инженер, работает по двенадцать часов, поднимаясь почти на рассвете

и возвращаясь лишь вечером, - он раздавал их цветы, политые старой любовью, знакомым приятельницам. Он им не пишет... Но кто его ждет больше всех в далеком грохочущем городе? Может быть, наш секретарь говорит так о женщинах потому, что никто не нарежет ему ножницами, знакомыми с детства, охапку бледных, как подвальные стебли, и сочных левкоев, чтобы поставить в сыновьей комнате? Его мать в шестьдесят лет сияет глазами и мечтает, как девочка... Знаю ли я, что значит жить в нашу эпоху, благословив ту пилу, что подрезывает старое дерево? Его старики распустили всех птиц, гнездо опустело, но это не черствые старые сучья, которых не любят садовники. Там есть еще цвет, - кто не знает старых деревьев, старых песен содружества и трудолюбия в редких розовых лепестках? Их любят залетные птицы, там есть еще добрый привет и сочувствие, а в дуплах всегда найдется ночлег песням нового времени...

- Да, это была семья, - говорит медленно Овидий, - жившая для детей и не помешавшая им ни в чем.

Его глаза влажны, круги ассоциаций расходятся в них все шире и шире. Не нахожу ли я, спрашивает он, что Вера Ивановна Ведель заставляет вспомнить жен декабристов?.. Он полюбил "Виллу роз", она напоминает ему детские годы... Да, да, он согласен со мной, что труд, содружество и дети делают брак прекрасно-осмысленным. Но наше время... Он стоит за полную революцию в отношениях, несмотря ни на что. Женщины так консервативны, а одиночество старости страшно лишь тем, кто не связан с обществом. Семья - это мир. Он нашел ее в классе, идущем на штурм. Он не понимает, почему его так неохотно печатают в реконструктивный период.

- Вас переедет колесо истории, - сказал ему вчера Поджигатель. Чувства надо перековать на мечи. Художник и вы слишком глазеете по сторонам. Надо смотреть вперед. Машинист на паровозе не любуется нарядным пейзажем и не жалеет бабочек, сидящих на рельсах. Колесо истории беспощадно.

- Ну и что ж! - ответил Овидий. - Если и так, я буду листком, прилепившимся к колесу орудия. Я буду вращаться с

ним вместе. Пусть давит! Но для чего, с какой стати ему давить? Я чувствую себя сидящим на зарядном ящике. Когда надо будет палить: орудие выпалит нами.