Три жизни - [40]

Федосья на слух и глаза не жалуется. Остановились парень с девкой напротив ее избы, и все слышно.

— Привет, графиня! — это Толька.

— Салют, боярин! — это Нинка.

И чего они по-книжному здороваются? С чего Нинку-то на одну ногу с графиней ставить? Их, графинь-то, лишь по телевизору и видят сейчас, а ране и вовсе знать не знали. Покраситься, конечно, постаралась девка, но не перестаралась. Мастерица! Тольша пусть и туго учился в школе, зато по технике удалец. С троек в училище на одни пятерки перешел, вот-вот окончит учебу, и любую машину ему доверят. Да и уже доверяют, и землю, и хлеб доверяют, а еще и в солдатах не служил. Старым, опытным механизаторам за ним не угнаться — работник!

Марию-то бабы сперва как донимали: мол, в городе жульничать, хулиганить и пить научится, немало когда-то, дескать, ФЗО робят испортило. Да ведь что раньше было, то сплыло. Попробуй Тольку свернуть на худую дорогу. Парень постоит за себя — сильный, курево забросил и боксом занимается. Говорит, какой-то разряд большой имеет.

Пошли Толька с Нинкой рядышком, запечатали ботинками и сапожками нетронутый снежок. Прошли, и о чем станут рассуждать — Федосье знать не дано. А что и услыхала — приятно старухе. Не о вине, не о «балдеже» под дикий визг басурманских пластинок, рассуждали о работе, учебе и книжке какой-то.

Отца нет, мать старуха, и ему ли бы не изварначиться на питье — ан нет! У иных при живых и добрых родителях парни одно смекают: где бы чего выпить и девку облапить. «А и те, кобылы, охотницы до вина и дозволяют себе то, на чего раньше расстриги не всякие решались», — нахмурилась Федосья и отвернулась от окошка.

Печная заслонка плотно придвинута, а жаркое такой дух пускает — впору слюнки глотать у стола. Ну куда, куда гости подевались? У Федосьи в избе и без вина всегда весело: чай заварен — пей да радуйся, и квасок, квасок-то какой забористый! И гармонь кум Слава загодя принес, на спевку когда еще уговорились. Новенькая заведующая клубом Тамара Курочкина обошла всех, кто когда-то пел в хоре ветеранов.

Выступали они на сцене у себя в Песках и в районе, грамот сколько навезли и баян впридачу. Только попивать кое-кто тогда начал, ну и в зале пьяно случалось. А теперь-то отчего бы и не петь? И моложе женщины да мужчины согласие дают, с ними песня сильнее и поплясать есть кому. Пущай молодежь смотрит, слушает и учится. Надоест, поди, им магнитофонами да транзисторами оглушать себя и людей, не должна красота народная умереть вместе с ними, старухами и стариками. Не должна!

II

Полетели из Настиного сундука всякие там отрезы ситцевые, сатиновые, штапельные и полусуконные, полетели прямо под ноги на половики, на засохшие кокорки назьма. Сама же она и наследила, прямо в чунях и топала после конюшни и хлева. Все, все бесило и злило Славу, во всем виновата Настя — Анастасия Александровна, дочь покойного Сана Горшка. Настроение у него упало еще вчера, когда собирался на дежурство и жена вернулась с улицы оживленная, с краснотой на лице, и суетливо загремела посудой на кухне.

«Ага, выпила, точно, выпила!» — догадался он и тревожно начал определять в уме: где, когда и чего? В сельской лавке вином давным-давно не пахнет, с тех пор, как отменили талоны и открыли всего один винный магазин на весь район. К подружкам-собутыльницам не отлучалась, а стало быть, причастилась браги собственного изготовления. Но где, где же зелье у Насти? В малухе, конечно, у скотины негде спрятать даже самую малую посудину.

Славе грешить, портить праздник не хотелось ни себе, ни Насте. Он, будто бы повязать сеть, пошел в малуху и наметанным глазом вмиг обнаружил тайник. Под связками поплавух и режевок, сложенных в углу подле верстака, и стояла корчага с брагой. Недели три, как рыба отловилась в сети. Слава собрал с озера их, просушил, повытряс зелень и склал сюда на пустой бочонок.

Как усыпила жена Славину бдительность? Бочонок убрала, заместо него сунула корчагу. Трезвая-то она сети ложила нормально, а сегодня вон они брошены как попадя. «Мать ее перемать! — нервно ругнулся Слава и сбросил сети на верстак. Все ясно, вот она, сволочь-брага! Длинные сильные руки у него затряслись, словно сам был после тяжкого запоя, но он совладал с собой. Одним махом выхватил корчагу, водворил из-под нар бочонок на прежнее место и уклал сети. Выглянул в притвор дверей — нету Настюхи, корчагу в руки и широко шагнул под сарай. А там нырнул в проем дверей хлева, пнул корыто из угла, вскружнул корчагу и резко опрокинул.

Вся бражно-зловонная жидкость быстро ушла сквозь щели пола в землю. Только и успел Слава хватануть носом кисловато-крепкий запах. Корыто — на место мокрого пятна, корчагу закатил на потолок хлева, а сам вернулся в малуху и закурил у верстака. Еле-еле унял дрожь тела и стукоток сердца. М-да, когда-то сам искал у Насти брагу, чтобы пить, потом она перестала прятать — пили вместе. А теперь вот борется с брагой, борется за Настину трезвость.

Покуда не приняла Славу, нажилась она со всяким дерьмом из бригад Сельэлектростроя, «дикой» бригады механизации трудоемких процессов на животноводстве, с шабашниками и просто бродягами. Законно в замужестве до него ни с кем не состояла. Из парней-одногодков Насти уцелело на войне всего-то двое: летчик со звездой Героя, оставшийся жить после отставки где-то на Волге, да красавец Николай Попов.