Три жизни - [34]

Неистовое веселье продолжалось, выкрикивались хором все новые и новые куплеты из разных песен. Кто-то бесшабашно дубасил по струнам гитары, кто-то басом перекрывал какофонию, предлагая выпить еще по единой. Песня неожиданно прерывалась, и тогда пьяную разноголосицу разбавлял звон стаканов или бутылок.

Алексей не раз пожалел о своей лесной полуземлянке, а Пайвин торчал у окна и нетерпеливо ерзал по лавке. Он-то ясно о чем жалел: досадовал, наверное, что с ним в избушке Молоков — нельзя в открытую присоединяться к тем на берегу Старицы. А то ему бы перепало от них — Александр не сомневался. Не раз сам бывал в загулах, паивал кого угодно, а однажды в поселке у земляка Семки Пестова собаку водкой угостил, и она так завыла, так завыла — всех в бараке на ноги подняла, его Серафимья спьяну караул заголосила…

Компания и не замечала огонь в избушке, а продолжала свой буйный репертуар. Если кто-то и пытался вывести стройное начало песни — того сразу же сбивали другие, почему-то лучше всего запомнившие один и тот же куплет:

— От зари до зари, от темна до темна…

Молоков и сам не помнит, как задремал вначале, а потом и уснул. Ночи-то заметно прибавились, однако он еще ни разу толком не отдохнул. Зашевелятся-затолкутся с чего-то бычки в загоне — просыпается; мерин зачешется о березу — Алексей сразу услышит; самолет над избушкой высокий гуд потянет — глаза сами открываются. И долго тогда думает Алексей о тех, кто летит в неуютной черноте неба — между землей и звездами. Довелось и ему испытать, что такое полет, оттого, наверное, и жутко оторваться от земли, оказаться во власти моторов и хрупкого корпуса самолета. А вдруг заглохнут моторы или отвалится чего-нибудь от самого самолета? Конечно, людей на земле расшибается куда больше, чем в воздухе… Да все ж на земле-то не так страшно, как на высоте. Жалко Молокову всех, кто пролетает небом, жалко всех, кроме птиц.

— А ты выдержи, выдержи, Саша! Мои-то слабаки оказались: ночь вся впереди, а они сковырнулись, расползлись по кустам и машинам, — хрипло басил кто-то в избушке.

Алексей сквозь ресницы рассмотрел грузного черноволосого мужчину за столом, склонившего смуглое опухшее лицо к стакану с водкой. Он угощал Пайвина, а тот почему-то не решался испить на дармовщинку.

Но вот Александр стукнул свой стакан о протянутый к нему незнакомцем стакан и, сморщив тонкий нос, выплеснул водку в рот.

— Ветчинкой закуси, ветчинкой! — позаботился гость. — Мануфактурой, то бишь рукавом, кхе-кхе — сыт не будешь.

— Ой, сколь хорошо-то! — провздыхался Пайвин. — Ну как Христос босиком по сердцу пробежал!

— А ты, Саша, крепок видать, не моим собутыльникам чета! Деньги делать умеют, а пить нет, не могут! — развел руками мужчина.

— Да ты же не один, с товарищем, — развернул грузное туловище он и уставил неестественно маленькие кровянистые глазки на Молокова. — Как его зовут?

— Олеха он, — неохотно молвил Александр.

— Товарищ Алексей, подъем! — неожиданно рявкнул гость.

Алексей вздрогнул и невольно открыл глаза. Мужчина пошарил у себя в портфеле и вытащил третий стакан. Налил половину водки и пригласил:

— Айда, дед, в компанию!

— Не, лучше покурю, — отозвался Алексей. — Оперированный я, половину кишок выбросили у меня. Уж я лучше закурю.

— Как ить хошь! — сказанул под «народ» мужчина. — А вообще-то зря. Боль-оль-шие деньги мы нынче обмываем. Заказишко тутошнему колхозу я выполнил на оформление наглядной агитации. Честь по чести намалевал, и три с половиной тыщи в кармане. Сколько рисовал? Месяц!

— Этто да-а! — чмокнул губами Пайвин. — За месяц на два «Урала» с гаком. Этто да-а-а! И што, всегда так?

— Не-ет, — замотал головой художник. — Не всегда! Бывает, сидим с бабой без гроша, зато потом — на деньгах спим. Как сегодня, к примеру.

— И что, правительство тоже рисуешь, вождей? — осмелел Алексей.

— А чего не рисовать? Барыхвостов любого изобразит.

— Разрешение, видно, имеешь?

— Что, что?! Какое разрешение? — насмешливо переспросил Барыхвостов, успевая за разговором и пить, и закусывать.

— Ну, права на изображение великих людей, — замялся Молоков.

— Темнота же ты, дед! — пожалел его художник. — Это когда еще было, в какие времена, когда комиссия принимала каждый портрет. Забракуют — вся работа насмарку. Теперь иное дело, безо всякой волокиты и бюрократизма — раззудись плечо, размахнись рука!

— То и не похожие на себя великие-то люди, — вздохнул Алексей. — Вон у нас у конторы намалевал кто-то — смотреть неловко.

— У каждого свой образ! — лихо отпарировал Барыхвостов.

— Нет, — не согласился Молоков. — Какой внешностью был человек, таким он должен быть для всех один. Пошто же над ним изгаляться, искажать его.

— А-а-а, вон ты о чем! — оживился Барыхвостов. — Усек! Да я, брат, ни одной линии не перевру. Я как делаю: вставляю портретик в эпидиаскоп, навожу на холст и пошел обводить.

— Я видел, как по клеткам рисуют, — вставил Пайвин.

— Устарело, устарело, Саша! — рассмеялся художник. — Слыхал такое слово НОТ? Слыхал. Вот и мы вооружились передовыми достижениями техники. Зачем на клеточки время тратить. Подбирай репродукции, вставляй в аппарат и дуй смело! Я одного так натаскал — третью машину меняет. Он дальше нашего брата пошел. Напокупает готовые плакаты и портреты, бах их клеем на фанеру или полотно, бесцветным лаком покроет и — залюбуйся! Во рационализатор!