Три жизни - [26]

— Загулял Пайвин, загулял! — повторил старик, и Молокову: — Но животина-то при чем, Алеша, она-то за што карует?

— Собирать надо свой гурт и двигаться к реке, больше нечего делать, — поглаживая гриву Гнедка, решил Алексей. — Своих у Ильмень-озера отпущу, а его бычков — у реки.

— Правильно, Алеша! Я так и думал, што пожалеешь ты скотину. И так эвон измерли телята! Ладно, тогда я домой побегу, оружье вычищу и на зорьку изготовлюсь. Охота завтра с утра открывается. Утчешек-то ныне ни чо такое, а я все же посижу на перелете. Душу свою успокою, и то ладно.

Дед Осип Егорович проворно поднялся, сердечно посмотрел на Молокова и, сунув под мышку топорик, пересек релку. Он не признавал торных дорог, а ходил всегда напрямки. Отсюда не всякий догадается, где там деревня: болотины, кусты, узкие полоски пашен и лес. Но старик никогда не промахнется и выйдет точно на степь у озера Подборного, а тут и до дому ему рукой подать…

Алексей как обещал, так и сделал: своих бычков оставил на степи у Ильмень-озера, а Пайвинский гурт выгнал к реке. Телята первое время не могли понять: кто и почему их освободил из надоевшего загона, куда им можно идти, а куда и нельзя. И когда очутились на лужке — тоже не враз сообразили, что под копытами трава, а рядом знакомая, мутно-прохладная речная вода.

— Ну, горемыки, наедайтесь и напивайтесь. Небось не потянет вас на чужой каравай — к соседским зародам сена. Смотрите у меня! — весело крикнул Молоков и выехал на конотоповую дорожку подле высоковольтной линии. Оттуда ему и свой гурт видно, и Пайвинские бычки на глазах.

Пока он возился с гуртом, не слыхал и не видел, когда к Морошному озеру понаехали охотники. «Канашинские, из мастерской Сельхозтехники», — определил Молоков. Трое на «Урале» побывали у него с неделю назад. Ничего, серьезные мужики. Переночевали в балагане с ним, едой домашней угостили, курева оставили — целых пять пачек «Памира» — и похвалили за неуступку браконьерам.

— Будь спокоен, больше эта орда не сунется! — заверили они Алексея. — Довольно им дичь переводить, отошла лафа. С будущего года здесь наше охотхозяйство будет, и не вовремя да без путевочки кто полезет — пускай на себя пеняет.

— А если начальство или тот же милиционер? — попытал их Молоков.

— Мы ни на кого не поглядим. Нам, товарищ, нечего бояться, работяги мы, не на стульях сидим, а на железе. Законным порядком — пожалуйста, не откажем: разбойничать — не дадим! — храбро ответили мужики. — Хотя вот ты-то не испугался же орды и милиционера впридачу?

— Так и мне, ребята, чего терять? Добрый человек ни за какие деньги сюда на все лето не согласится. Нашему брату и остается тут загорать.

— Чего ты себя худым считаешь? Чего унижаешься? Ну, не повезло тебе в жизни, поколобродил ты, так прежде себе худо сделал. Да и мало у кого что бывает. А ты уж и твердишь сам про себя, будто пропащий человек. Ты же на чужом горбу не сиживал, свой кусок хлеба ешь, скот вот пасешь, и привесы по гурту хорошие. Брось, брось себя охаивать! — как-то особенно горячо возразили ему ремонтники, и Алексей покраснел, словно его хвалили не малознакомые люди, а на общем колхозном собрании.

«А чего, вполне и там могут похвалить», — подумал Молоков и снова покраснел.

…Алексей отыскивал взглядом зеленый «Урал», однако мотоцикла не было. У кургана, оставшегося после корчевки и опять обросшего неистребимым тальником, приткнулись два «Москвича», «Запорожец» и стояла телега, а неподалеку щипала траву каряя кобыла. Охотники, видать, сгрузили лодки и занялись устройством скрадков на Морошном. Вот спустили они на воду подсадных уток, и до слуха донеслось призывное кряканье.

«Рано, рано манишь нашего брата, мужика»! — улыбнулся Молоков. Он радовался охотникам, хоть и жалел птицу и зверя, и лишь на армейской службе держал в руках оружие и не раз объявляли ему благодарность перед строем за отличную стрельбу.

Нынче вон как напустились на охотников — и в газетах, и по радио, и в народе устно. Оно, конечно, много развелось людей с ружьями, много. Помнит Алексей: у них в Еловке раньше три мужика и занимались промыслом дичи — два Ивана — Васильевич да Филиппович, и еще Данило Григорьевич. А началась война — перевелись охотники.

Когда-то Молоков не особо и задумывался о живности лесной, а нынешним летом все чаще и чаще приходят в голову мысли. Как-то совсем иначе к птицам стал относиться, когда столько всего приметил за ними, столько всего насмотрелся и наслушался у Старицы. А звери тоже до чего же интересно живут!

Не всегда он верхом на Гнедке пасет гурт, чаще — пешком. И как-то на утре шел тропкой через бор и замер от неожиданности: в пяти шагах от него стояли на задних лапках два горностая. В летнем меху они вовсе не белые, а светло-бурые, грудка — палевая. Перебирают передними лапками и нежно-нежно стрекочут о чем-то друг дружке. Ну, как голубки воркуют! Вот и верь после такого, что горностаи злые, свирепые и неуживчивые зверьки.

Отвернул тихонько Алексей с тропки и крюк дал, чтобы не помешать горностаям выговориться, намиловаться. Поди как они радовались встрече и ласковой погоде!

Или взять пестренькую трясогузку (ее в здешних местах еще синочкой почему-то называют) — никогда бы не подумал, что может по-всякому посвистывать-щебетать: и синицей, и щеглом, и славкой…