Три жизни: Кибальчич - [26]

— Нет, благодарю. — Михайлов не отвел взгляда.

— Вы с Кибальчичем учились в Новгород-Северской гимназии. Только он, как я понял, на два или три класса был выше вас, не так ли? — Михайлов молчал. — Вы наверняка были знакомы еще по гимназии. Несколько вопросов, господин Михайлов.

— На любые вопросы отвечать не желаю.

— Воля ваша. — Голос следователя звучал ровно и спокойно, в его руках опять шуршали бумаги. — Заговорите! Здесь это, за редчайшим исключением, случается со всеми. Времени у нас, Александр Дмитриевич, предостаточно. Уведите арестованного.

…Он лежал в своем каземате на железной койке поверх серого солдатского одеяла. Сводчатый, и тоже серый, потолок.

"Я виноват перед тобой, Коля. Все мы виноваты. Не уберегли".

Александр Михайлов действительно познакомился с Кибальчичем в Новгороде-Северском, в гимназии, в которую Николай перевелся из Черниговской духовной семинарии после второго курса, поступив сразу в шестой класс. Саша Михайлов был в ту пору в четвертом классе, и их юношеская дружба продолжалась три года.

Потом они встретились в Петербурге, уже революционерами, членами партии "Народная воля".

Но то время! То прекрасное время, когда детство перешагнуло в юность и вся жизнь, казавшаяся бесконечной, была впереди. Уже здесь, в Петербурге, разница в возрасте не ощущалась. Но тогда, в Новгороде-Северском, он был старшим другом, примером. И не только он, Саша Михайлов, а все, знавшие Кибальчича, понимали: рядом с ними живет необыкновенный, даже во многом непонятный, таинственный человек; "химик" — такое у него было прозвище, и наверняка в науке он прославит заштатный, тихий Новгород-Северский. Таким было общее мнение.

Нелепость! Абсурд… Они казнят его. Оборвется на двадцать восьмом году жизнь, которая принадлежит человечеству… Кому объяснить, доказать? Кто знает все о Николае Кибальчиче? Может быть, до конца и знает и понимает он, один он. Для властей Кибальчич всего лишь террорист, убийца царя. Что же делать?..

Он рывком поднялся с кровати. Пять шагов в один угол по диагонали, пять — обратно. В его каменной клетке было сыро и прохладно, но Александр Михайлов ощущал только жар, непонятный сухой жар во всем теле. Бессилие и тоска терзали его.

На встрече нового, 1880 года, прежде чем Николаем на всю ночь завладел Морозов (они, уединившись на кухне, о чем-то спорили), Михайлов и Кибальчич вспоминали детство и юность.

— Ты знаешь, — оказал Кибальчич, осторожно зажигая свечи на елке, — сейчас, мысленно возвращаясь в ту жизнь, в Короп, в Новгород-Северский, я все больше понимаю: было три человека, оказавших на меня огромное влияние. Сейчас признаю — как ни жестоко это звучит — больше родителей. Это мой крестный и два деда по материнской линии, Иваницкие: Маркел Петрович и Максим Петрович.

— Ну, дедов я помню! — живо откликнулся Михайлов. — Как же! Ведь они сколько раз навещали тебя в гимназии! А вот твой крестный… Ты не рассказывал про него…

— Разве?

Александр Михайлов ярко, живо увидел лицо друга в тот момент, когда он удивленно воскликнул: "Разве?" — черты смягчились, повлажнели глаза, слабый румянец выступил на щеках.

II

…Иван Иванович Зеньков, крестный Коли Кибальчича, был личностью во всех отношениях примечательной. В селе Ксендзовка, где был его приход, почитался не только духовным отцом селян, но и судьей мирским: шли к нему и за советом, и с обидой, и чтоб ссору между соседями погасил, рассудил по чести, кто прав, кто виноват, и как скажет отец Иван, так тому и быть.

Справедлив был: бедноту крестил, венчал и хоронил даром, за что окрестные священники люто ненавидели Ивана Зенькова — пример какой подает! Но ненависть при себе держали — не поспоришь с отцом Иваном: дерзок, насмешлив, ум острый, стремительный, высмеет на всю округу и так с зеньковским прозвищем до гроба проходишь. Борьба с ним одна — доносы анонимные писали епископу черниговскому, первосвященному Сера-пиону: богохулен, мол, службы не по календарю справляет, а в великий пост скоромное ест. Мало чего можно в доносе написать!

Да и помещики окрестные по соседним селам таили злобу на Ивана Ивановича Зенькова: выезд у него был, считай, лучший по уезду — два рысака чистой ор-ловской породы, каждый мускул играет, шеи лебедями тянут, огненным глазом косят, сбруя серебром отделана, коляска на мягких рессорах с кожаным верхом, который и поднять можно, и опустить. Коляску-то эту отец Иван из Москвы выписывал. А кучер! Был во дворе Зеньковых единственный работник, Епифан, мужик огромных размеров, с лицом свирепым, разбойным, заросшим сивой бородой. Вот Епифана и наряжал Зеньков кучером, если куда ехать намеревался. Да как наряжал! Кафтан из красной парчи, соболем отороченный, сапоги хромовые с блеском ослепительным, шапка мохнатая на самые дикие глаза. Свистнет, гаркнет Епифан на козлах, кнутом с костяной ручкой щелкнет — и летят залетные по проселочному шляху, вытянувшись в струнку, солнце в серебре на сбруе играет, колясочка мягко на ухабах качается. Промчится такой выезд мимо усадьбы захудалого мелкопоместного помещика — живот от зависти сводит, вслед плюется. Зависть. Ох, черпая людская зависть! Плохие она советы дает. И помещики на отца Ивана доносами пробавлялись — губернатору черниговскому, епископу Серапиону тож: "Откуда, милостивые государи, у священника сельского прихода капиталы, чтобы такой выезд иметь? Нечистое дело".