Три жизни - [26]

— Ну, рассказывай, Леонид, — предложил Петр Петрович, разлив чай по чашкам. В серьезные минуты он не называл меня Леней.

Я рассказал в подробностях то, что ему наверняка уже было известно.

— Не жалей, — сразу же сказал Петр Петрович. — Когда-нибудь будешь гордиться, что тебя не приняли!

— Когда? — спросил я тут же, хотя не думал получить никакого ответа.

— Ты сам знаешь, что никто тебе этого не может сказать. Но я уверен.

Он намазал черный хлеб маслом, разрезал яйца вдоль на ломтики и, распластав их по куску хлеба, присыпал зеленым луком и серой солью. Уже смотреть на это было вкусно.

— Сделать тебе тоже? — спросил он, увидев мой взгляд.

— Спасибо, — отказался я. — Я сам.

— Если хочешь, я расскажу тебе мою историю, — предложил он, запивая бутерброд крепким чаем. — Чтоб тебе было понятней.

И я услышал историю жизни Петра Гордиенко, русского, 1907 года рождения, беспартийного, под судом и следствием состоял, на оккупированной территории и в плену находился.

Петр Петрович родился в семье профессора Петербургского университета. Его отец, прогрессивный интеллигент, как многие его коллеги, поддерживал революцию, но не совсем верно выбирал свои симпатии среди победителей, за что был посажен в подвалы ЧК, где и сгинул. Молодой Петр Петрович пошел на завод зарабатывать пролетарское происхождение, кончил рабфак, потом Институт красной профессуры в Москве и стал по примеру отца профессором истории в Ленинградском университете. В начале войны он ушел добровольцем на фронт, выжил в ополчении, где погибли почти все, с кем он начинал воевать, стал разведчиком, много раз ходил в тыл к немцам и, прекрасно владея немецким, трижды возвращался с пленным «языком». Был увешан орденами и медалями, в частности, получил редкую медаль «За отвагу», но однажды попал в плен, через месяц бежал и провел через линию фронта еще пятерых солдат и офицеров, попавших в окружение. По прибытии в свою часть был арестован, разжалован, лишен наград и отправлен в лагерь.

— За что? — не понял я.

— Сталин считал, что его воины должны умирать, но не сдаваться в плен, — серьезно ответил мне Петр Петрович. — Ни при каких обстоятельствах. Даже если ты ранен и взят в плен в бессознательном состоянии, ты все равно виноват.

— Вы были ранены? — спросил я.

— Конечно, — улыбнулся он. — Три раза.

Даже после смерти Сталина (он сказал «тирана») его не сразу реабилитировали. Отношение к попавшим в плен долго оставалось неизменным, и Петр Петрович просидел еще три года. Выпущенный на свободу после XX съезда, он уже не вернулся в Ленинград. Родных у него не было. О нем «позаботился» КГБ и направил его в наш спортинтернат библиотекарем.

— Почему библиотекарем? Вы могли бы преподавать! — сказал я взволнованно.

Петр Петрович покачал головой.

— Бывший пленный, бывший заключенный… Лишен доверия.

— Но сейчас же по-другому? Даже культа личности больше нету? — спросил я.

— Я бы сказал по-другому: личности нету. А культ… — как-то грустно улыбнулся Петр Петрович и надолго замолчал.

— Тиран и тирания — не совсем одно и то же, — заметил он вдруг. — Наполеон, к примеру… Это был тиран, но тирании во Франции при нем не было. Во всяком случае, не было ничего похожего.

На что похожего, он не уточнил, но я уже начинал понимать его с полуслова.

— Кстати, о Наполеоне, — вспомнил вдруг Петр Петрович. — Ты знаешь, что Наполеон помогал всем, кто когда-либо сделал ему добро? Однажды его учитель математики написал из Гренобля, где Наполеон, как известно, учился. Старый, больной, без пенсии, он просил какой-нибудь работы. Наполеон велел привезти его в Париж, обласкал, дал пенсию, назначил пожизненным смотрителем какого-то замка. И так было со всеми.

— Разве он не читал Макиавелли? — спросил я. О Макиавелли и его книге «Князь» Петр Петрович как-то рассказывал мне целую неделю. — Уничтожай всех, кто помог тебе прийти к власти?

— Читал, — ответил Петр Петрович. — Но у него были свои правила. У него были принципы…

Мы проговорили так до самого вечера, окруженные книгами. Вокруг нас до самого потолка высились стеллажи, они уходили вперед, как две стены, как два ряда домов, я следил, как они удаляются, раздвигаются, словно подзорная труба, вот уже это и не стеллажи, а улица, длинная, почти бесконечная, переходящая вдали в два ряда столбов, а между столбами натянуты какие-то провода — нет, это не провода, это колючая — почему на ней какие-то колючки? — проволока. Я хочу разглядеть конец улицы, напрягаю взгляд, но не могу, не вижу, поднимаю голову — и просыпаюсь.

Я лежу дома, в своей кровати. В окно смотрит яркое утреннее солнце. Матери нет — наверное, ушла на базар. Я не заметил, как пришел вчера домой, как разделся, лег и заснул…

За окном было ясное и беззаботное воскресное утро.

Утро воскресенья, круто изменившего мою жизнь.

ИНКАССАТОР

Я почистил зубы, оделся и вышел на улицу.

Весна в том году подступила к городу незаметно и тут же стала превращаться в горячее лето. В семь утра солнце уже начинало серьезно припекать макушку. Я всегда любил мой город ранним воскресным утром. На улицах пусто, в домах не заметно никакого движения, лишь у кого-то в окне играет бодрое радио и сам с собой разговаривает утренний диктор из центра. Перекрестки залиты нежным солнечным светом, а в боковых переулках еще стоит ночная прохлада, и редкий прохожий пересекает ее, набирая свежести под легкую рубашку.