Три жизни - [25]

— Ты еще вспомнишь меня, — сказал он твердо, но грустно. — Придет время, и такими, как твой дед, люди будут гордиться. Впрочем, уже было сказано: «они любить умеют только мертвых». Нет надежды…

Наступило молчание. Душа моя кипела, но я не находил убедительных слов.

— Я что-то устал, — проговорил вдруг Петр Петрович тихо. — Ты можешь идти… рассказывать, как ты обещал…

Я вспыхнул и выбежал из библиотеки. В течение недели нас не выпускали с территории спортинтерната, и я не имел права выйти на улицу. Целый вечер я метался по коридорам, старался не попасть на глаза старшим, и впервые в жизни желал, ждал, искал какой-нибудь неприятной встречи, ссоры, драки, наконец, в которой я мог бы показать себя, излить обиду, доказать, кто я такой. По счастью, ничего не произошло, и к ужину я почти успокоился.

Нет, я не мог согласиться с Петром Петровичем! Но я не мог совсем запретить себе думать. Его слова стояли у меня в ушах, я не переставал внутренне спорить с ними, искал аргументы, возражения — и находил их со все большим трудом.

Фигура деда, знакомая мне по увеличенной фотографии начала века, которую бабушка долго прятала на чердаке, а после смерти Сталина вынула, вставила в рамку и повесила в комнате, вставала у меня перед глазами. Умный и твердый взгляд, небольшие закрученные кверху усы (я теперь иногда отпускаю такие же) — да, тогда я действительно его ненавидел, хотел ненавидеть, считал, что все мои беды от него. И от отца! Но я не мог ненавидеть Петра Петровича, сколько бы ни говорил себе, что он не имеет права так думать.

Когда я назавтра пришел в библиотеку, мы встретились как ни в чем не бывало. Петр Петрович не стал мне напоминать о нашем последнем разговоре, только поднял на меня свои молодые глаза и посмотрел как-то по-особому.

Я читал книгу за книгой, быстро и жадно, словно боялся не успеть начитаться. Я не понимал тех, кто не читает. Я назвал мои воспоминания «Три жизни» — три жизни одного человека, три моих жизни. Но мой случай особый. Обычно человек проживает одну-единственную жизнь. Читатель книг проживает десятки, сотни, тысячи жизней, узнать которые не дано никому из тех, кто не читает.

Мне хотелось передать свою страсть к чтению Вале. Помню, однажды я пришел в библиотеку с ней вместе. Это было не так-то просто. Я уже говорил, что в интернате мы держались как чужие, как простые одноклассники. Уговорив ее пойти со мной к Петру Петровичу, я не хотел ничего менять. Нас не должны были видеть идущими по лестнице и коридорам вместе. Она шла впереди, я сзади, я приотставал, потом нагонял ее. К счастью, возле библиотеки никого не было, и дверь за Валей еще не совсем закрылась, как я уже был внутри.

— Здравствуйте, Петр Петрович! — сказал я возбужденно. — Вот Валя… из нашего класса…

Я замолчал, потому что Петр Петрович, увидев, что я не один, сразу же замкнулся, словно его выключили. Не глядя нам в лицо, он взял у Вали книгу и подвинул ей список рекомендуемой литературы. Валя была растеряна. Я обещал, что мы посмотрим стеллажи, и я помогу ей выбрать что-нибудь интересное.

— Вы говорили о французской книге, — напомнил я, но Петр Петрович сделал вид, что не слышит.

Я пробовал задать ему еще какие-то вопросы, но он мне на них не отвечал, словно он никогда не разговаривал со мной так серьезно, так дружески!

Я понял, что он не принял мою Валю. Что я мог сделать? Я любил Петра Петровича. Сердце мое разрывалось от любви и нежности к Вале. И я не мог соединить своей любовью этих двух дорогих мне людей!

Валя взяла какую-то дежурную книжку, тихо попрощалась и вышла. Я не мог даже бежать за ней, чтобы взять ее за руки, попытаться объяснить.

Я думал, что со временем примирю их друг с другом. Но, как оказалось, времени у меня уже не было.

В пятницу нас всех должны были принять в комсомол. Этот прием, хотя и обставляемый торжественно, был событием обычным, всех переводили из пионеров в комсомольцы почти автоматически, и никто никогда не думал, что его могут не принять.

В этот раз произошло неожиданное. Приняли всех, кроме меня.

— Ты еще должен показать себя, Билунов, — сказал мне секретарь комитета комсомола. — Может, в следующий раз…

Конечно, формальная причина нашлась: я недавно подрался с одним из членов комитета. Но меня никто не предупредил. Я как дурак стоял со всеми в строю, пока их вызывали к трибуне, чтобы приколоть комсомольский значок и вручить билет. Моя буква была в самом начале алфавита, а меня заставили стоять до конца списка и объявили последним. Я убежал домой и — стыдно вспомнить! — проплакал всю ночь.

Утром я пришел к Петру Петровичу. К кому же мне было идти?

— Ты завтракал? — спросил он меня.

Я отрицательно покачал головой. Мне было не до завтрака.

— Тогда давай вместе. Идем-идем! — сказал Петр Петрович. — У меня есть все, что нужно.

Он достал яйца вкрутую, обкатал их на столешнице и ловко очистил. Поставил соль, черный хлеб, вынул откуда-то свежие, словно смазанные лаком перья зеленого лука.

— Вырастил на окне… Посадил на Пасху, а теперь понемногу щиплю, — пояснил он мне.

Чайник был электрический, вскоре вода закипела, и чай был густо заварен, почти до черноты, как он любил.