Три женщины, три судьбы - [36]
Григорович не мог противостоять напору Дюма, что с комической жалостью изображает Авдотья Панаева. (Григорович) «Голубушка, я всеми силами отговаривал Дюма, но его точно муха укусила; как только встал сегодня, так и затвердил, что поедем к вам. Гости к нему приехали, я было обрадовался, но он и их потащил с собой…[146] Войдите в мое-то положение, голубушка, я молил мысленно Бога, чтобы вас не было в саду, потому что, желая заставить Дюма отложить его намерение, я наврал ему, что вы очень больны и лежите в постели!» Положение друга Дюма показалось мне так смешно, что я рассмеялась»[147].
Между тем, в своих мемуарах Дмитрий Васильевич с негодованием все это отрицает: «Привезти гостя и притом иностранца, да еще известного писателя к лицам незнакомым, не предупредив их заблаговременно, было бы с моей стороны, не только легкомысленным, но и крайне невежественным поступком по отношению к хозяевам дома, которых мы могли застать врасплох, и наконец, против самого Дюма, рискуя явиться с ним в дом в такое время, когда хозяева могли отсутствовать»[148].
Нужно сказать, что «сюрпризное» появление не было для Дюма редкостью. Так, в главе «Ропша» писатель сообщает: «Оказавшись в Петергофе, мы решили сделать сюрприз нашим друзьям — Арно и его жене — и напроситься к ним на завтрак… вошли без доклада, как это водится у настоящих друзей, и застали мадам Арно с грамматикой в руках, диктующей своим двум дочерям»[149].
Дюма, «напросившийся» на завтрак, как напрашивались на угощенье его герои-мушкетеры, понимал сам, в сколь сложное положение ставит хозяйку: «Непростая это вещь — импровизировать завтрак для трех мужчин с могучим аппетитом в загородном доме в тринадцати верстах от Санкт-Петербурга, откуда приходится везти все, вплоть до хлеба»[150]. Любопытно, что здесь он почти дословно повторяет аргументы Панаевой «против» приема французских гостей на даче… Но саркастический Григорович в своих мемуарах продолжает «обличать» Панаеву: «По случаю этой поездки досталось также и Дюма. Рассказывается, как он несколько раз потом, и также сюрпризом, являлся на дачу к Панаеву в сопровождении нескольких незнакомых французов…и без церемонии оставался ночевать, поставив, таким образом, в трагическое положение хозяев дома, не знавших, чем накормить и где уложить эту непрошеную ватагу… Подумаешь, что здесь речь идет не о цивилизованном, умном французе в совершенстве знакомом с условиями приличия, а о каком-то диком башибузуке из Адрианополя»[151]. Теоретически Дюма действительно не башибузук, а француз из Парижа. Однако, в той же статье Ивана Панаева, близко наблюдавшего французского романиста, стиль жизни Дюма в чужом доме, даже описанный с невероятным пиететом, все же никак нельзя назвать поведением «цивилизованного француза, знакомого с условиями приличия». Судите сами: «К кому бы он ни явился, он сейчас располагается бесцеремонно, как у себя дома, говорит без умолку, кушает, пьет в большом количестве пиво, идет работать в кабинет хозяина, сбрасывая с себя верхнее платье и надевая туфли…»[152]. Кстати, на прощанье Дюма, обняв хозяина, сказал ему: «Sans adieu!» (Не прощаюсь! (фр.). Это ли не намек на дальнейшие посещения, тем более, что и хозяйка дачи, и ее кухня французу понравились: «Мадам Панаева — тридцатидвухлетняя дама (на самом деле, «тридцативосьмилетняя, — И. Ч.), очень красивая, с выразительными чертами лица, автор ряда романов и рассказов, опубликованных под именем «Станицкая» (ошибка переводчика: не Станицкая, а Станицкий, — И. Ч.)»[153].
Нет, не кажется мне, что Панаева выдумывает, рассказывая, как в одно из следующих посещений Дюма пожелал ночевать у них на даче, так как в доме графа Кушелева «чувствует тоску», да и у повара графа «все блюда точно трава», не кажется выдумкой и то, что «Панаев, уступив свой кабинет гостям, должен был спать на диване в другой комнате вместе с Григоровичем»[154]. Между тем, Григорович убеждает читателя, что был «только один раз с Дюма на даче у Панаева»[155]. А вот этому я не верю. Не может быть, чтобы «нянюшка» Дюма, его «чичероне» (так называл Григоровича Панаев) отпускал француза одного на дачу Панаева, а сам оставался ночевать в доме графа Кушелева. Это как-то совсем несообразно… Зато я на сто процентов верю Авдотье Яковлевне, описывающей свой разговор с Добролюбовым, перед которым она восхваляет «храбрость» французского писателя, однажды съевшего «нарочно» приготовленный для него обед из щей, пирога с кашей и рыбой, поросенка с хреном, уток, свежепросоленных огурцов, жареных грибов и сладкого слоеного пирога. Накормила — в надежде не скоро его увидеть, но все было напрасно: через три дня после «русского обеда» Дюма явился, как ни в чем ни бывало. Не соглашусь лишь с конечным выводом Авдотьи Яковлевны: «…желудок Дюма мог бы переварить мухоморы!»
