Три юных пажа - [2]

Лутовкин достал из серванта початую бутылку коньяка, налил рюмку, отведал, почмокал толстыми губами.

— Глупый пингвин, — сказал он вслух, — глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах. Глупый пингвин? Ну, допустим. Прячет тело? Это ново, это даже детективно. Чьё же тело прячет пингвин глупый жирное в утесах? Ах, своё. Тогда понятно: нет состава преступленья. Никого он не зарезал, никого он не ограбил, ну а если прячет тело — то не ваше это дело.

Закончив монолог и тем самым подведя черту под внутренним спором, Лутовкин лихо опрокинул рюмку. Затем встал, сказал «бырр», передернул плечами и, подойдя к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. В таком положении мы его и застали.

Однако долго пребывать в неподвижности Лутовкин не мог. Оставив на стекле мутноватый отпечаток, он с живостью метнулся к комоду, достал из ящика ножницы, подошел к зеркалу и с высокомерным видом принялся подстригать бороду. Высокомерие шло не от свойства натуры (в принципе Лутовкин был очень прост), а от выставленного вперед подбородка.

Но тут рука его замерла с ножницами на весу: послышался звонок, не телефонный, а дверной, музыкальный. Лутовкин сам его поставил, сделавшись ответственным квартиросъемщиком, и отрегулировал по вкусу: звонок издавал гудение зуммера, а затем раздавалось «тилинь-дилинь». Чтобы добиться непрерывного чистого звона, нужно было нажать кнопку определенным образом, но об этом знали лишь сам Лутовкин и, конечно, Надежда.

Встревожившись, Лутовкин взглянул на часы: для гостей было еще рановато. Олег, правда, жил неподалеку, но он еще должен был достать выпивку, а девушкам вообще предстояло ехать через весь город. Как бы то ни было, сиплый звонок повторился. И, переставив коньяк на пол, за кресло, Лутовкин пошел открывать.

2

Вернулся он в сопровождении низкорослого человечка. Скорее, впрочем, не в сопровождении, наоборот: гость шел впереди, а хозяин, угрюмо ссутулившись, плелся сзади.

Гость бросил на диван задубенелый от старости плащ, решительно выдвинул стул и сел с таким счастливым вздохом, как будто после долгих странствий вернулся к себе домой. Ботинки он снял при входе, брюки почти до колен были забрызганы грязью, а выцветший темный тканевый плащ свидетельствовал одновременно о бережливости и о пренебрежении к одежде вообще.

— Весна-то какая! — сказал он, повернув к Лутовкину лицо, которое можно было бы даже назвать симпатичным, если бы его не портили совершенно старообразные, круглые в черной оправе, очки. — Теплынь невероятная, голова кругом идет.

Лутовкин не ответил. Он постоял у дверей, потом скрестил на груди руки, потом сунул руки в карманы, потом сел на диван.

Случилось непредвиденное: явился Сева Корнеев, еще один школьный товарищ, давно и нежно любимый здесь человек, которого Лутовкин рад был принять в любое время дня и ночи, но, естественно, не сегодня. Сегодня и остренький носик Севы, и маленькая лысинка в чернявых его волосах, и ноги в черных носках — всё вызывало у Лутовкина раздражение. Пожалуй, особенно ноги: попробуй останови человека в прихожей, когда он тут же, у порога, начинает разуваться.

— Что с тобой, старичок? — ласково спросил Сева.

— А что такое? — с усилием, как бы издалека, отозвался Лутовкин.

— Говори громче! — весело крикнул Сева. — Ты же знаешь, в апреле я совершенно глохну.

Скрипнув зубами, Лутовкин ничего не ответил. Прогнать Севу он не мог. Сева принадлежал к тем простодушным людям, которые совершенно не понимают игры обстоятельств, не любят ее и боятся. Сказать ему правду про обстоятельства было все равно что пнуть ногой.

— А Надя где? — спросил Сева.

Лутовкин вяло объяснил.

— Понятно

Они дружили давно и знали друг о друге практически все, Лутовкин, Корнеев, Никифоров. В школьные годы это была супертайная организация «ЛУКОН», у которой имелась даже своя резиновая печать, на ней был вырезан трехглавый дракон. Тогда Лутовкин мечтал о солидной научной работе с телохранителями, двойниками, персональным шофером и засекреченной дачей. Олегу от жизни нужны были деньги, много денег. И женщины, тоже много. А Севе Корнееву требовалась одна лишь вселенская слава, причем он соглашался и на посмертную. Жизнь выправила эти наметки с присущим ей стихийным юмором. Время засекреченных дач отошло, деньги потеряли заключенный в них смысл, слава стала чем-то постыдным… к тому же, по убеждению Лутовкина, Сева искал славы где-то не там: победовавши учителем и корректором, он работал в литературном музее, а сколько славы это приносит — догадаться нетрудно. Правда, в свободное время Сева писал книгу. Именно поэтому его сегодняшний приход застал Лутовкина врасплох: по субботам-воскресеньям Сева обычно работал в читальном зале. Нет, не работал, а работал: этот глагол в применении к своей книге Сева произносил с особой застенчивой твердостью.

— Остекленелый ты, — сказал Сева. — Неприятности?

Сквозь очки на Лутовкина смотрели его светло-карие девичьи глаза.

— Так, настроения нет, — ответил Лутовкин и отвернулся.

— Что-то не нравится мне у тебя, — сказал Сева. — Розги на столе, рефлексией попахивает…

— Рефлексией? — переспросил Лутовкин и покосился на угол, где стояла бутылка. Она была вся на виду. — А, рефлексией…