Три выбора - [5]

Им, жителям теплых стран, попадавшим в Рассею зимой, казалось диким, что у ямщика, например, долго сидящего на облучке в лютый мороз, сквозь его мешковатые одежки начинала явственно просвечивать его «афедрон»! А бедные лошади!

Вороная ли, рыжая, соловая, гнедая, караковая, буланая, игреневая, а хоть и чалая, саврасая, мышастая, каурая – да пусть даже пегая или чубарая! – все эти летние красавицы превращались на лютых рассейских морозах в грязно-зеленые плетенки кровеносных сосудов, через которые можно было разглядеть их мощные кости и огромные желудки, заполненные тускло светящимся перевариваемым сеном. Более того, уже переваренное в желудке содержимое их кишечника – «строительный материал» конских яблок, усеивающих проезжие улицы – также не составляло секрета для любопытствующего взора.

«Что натурой дадено – не зазорно!» – говаривали изумленным иностранцам привычные к таким зрелищам аборигены.

И вот эта разница восприятий ямщиковой филейной части равнодушных к подобной картине рассеян и шокированных её «неприличностью» гостей из теплого средиземноморья, и породила «у цивилизованных народов» легенду о «дикости» рассеян.

Согласно этой легенде, вместе с пресловутыми белыми, с кровавой прозеленью, медведями, зимой по рассейским городам и весям гуляют и «golojopye» ямщики.

А позже, когда высший свет в Рассее стал более «французским», нежели «нижегородским», когда правила приличия подрастающему поколению преподавались французскими гувернерами и гувернантками, у наших образованных людей сформировался европейский взгляд и на особенности рассейского климата, и на правила поведения «воспитанного человека» зимой.

Помните, у Пушкинова, в его бессмертном «Евгении О’Негине»:

Мусье l’Abbe, француз убогой,

Что б не измучилось дитя,

Учил его всему шутя.

Не докучал моралью строгой,

Слегка за шалости бранил,

Но в летний сад гулять водил…

Заметьте эту тонкость – французский воспитатель хотя и учил «всему шутя», но понимал предел приличия в шутках и водил отданного ему на воспитание барчука на прогулки именно в летний, а отнюдь не в зимний сад!

О зимних прогулках – разговор особый. И их церемонии ни мы сейчас касаться не будем, ни Поэт не решился обсуждать их публично. Однако он дает нам весьма прозрачный намек на причины этого – воспитатель юного Евгения хотя за шалости и бранил его, «но» (именно «но» здесь ключевое слово пушкиновского намека!) «в летний сад» все-таки водил его на прогулку. Летняя фиолетовость листвы, классические скульптуры, прилично одетая публика – все это хорошие воспитательные факторы.

А вот зима! Зимой старичок-француз не делал этого именно потому, что хотя он и «не докучал моралью строгой», но уж элементарным «правилам приличия» научить ребенка должен был! А о каком приличии с французской точки зрения могла идти речь в зимнем саду, где могла встретиться и какая-нибудь хорошенькая… А у неё… Ну, в общем, понятно…

Но сейчас эти литературные мысли в голове сменились на более прагматические. И я, как юная барышня, мысленно обрывал лепестки ромашки от ее ярко-синей сердцевинки и гадал: «протоптал» – «не протоптал»? Имелось в виду состояние тропинки, по которой мне предстояло идти.

Гадание закончилось на мажорной ноте – а, скорее всего, и протоптал! Пенсионерки-уборщицы приходят раньше нас, «фирмачей». Здание института, где мы арендуем две с половиной комнаты для офиса – огромное, всё-таки НИИМотопром! И помещений в нем очень много. Чистота в этих помещениях теперь блюдется не упованиями институтского «зама по хозяйственной части», а уборщицами, нанятыми самими арендаторами. Как правило, из числа живущих неподалеку интеллигентных пенсионерок, еще недавно возглавлявших отделы этого самого НИИ. И «трудящихся бабушек» оказывается изрядное количество – протопчут они тропинку!

Это предсказание внутреннего голоса оказалось точным – от официального тротуара ответвлялась вполне оформленная тропинка, начало которой было положено даже не пенсионерками, а стаей бродячих собак. Для них этот «лужок» и этот «перелесок» были не элементами ландшафта, а столь же необходимыми и неизбежными частями пространства, как для меня – паркетные плоскости пути из библиотеки на кухню, а стволы деревьев и пучки ветвистых кустов – столь же привычными, как миска для Джимовой каши или штакетина, оставшаяся в углу после прошлогоднего ремонта.

И не надо сравнивать, чье пространство – моё или бродячих собак – более «цивилизовано» и приспособлено к существованию. Ни я, ни они не смогли бы «нормально жить» на чужом пространстве. «У каждого – свой дурман». Мы – разные ветви на древе жизни, у нас разное представление о том, что хорошо, и что плохо, но все-таки мы – ветви единого древа.

И Джим, который по воле судеб является связующим звеном между нами, в квартире тоскует по вольной гульбе вместе с той лохматой сукой, а на улице, едва справив естественные нужды, как только мороз проявит косточки кончика его хвоста, рвет поводок, устремляясь домой, на свой матрасик, где в тепле и одиночестве сможет спокойно догрызть найденную под окнами кость…

После стаи одичавших собак, были, естественно, и стайки полупроснувшихся владельцев породистых представителей этого племени вместе с выгуливающими их догами, бульдогами, овчарками и прочими мелкими терьерами. Были и предсказанные мною «бабушки», и энтузиасты-трудоголики, почти не уступившие «бабушкам» по времени выхода на дистанцию.