Три войны Бенито Хуареса - [68]

— Неизмеримые глубины дипломатии, — говорил веселый осунувшийся Окампо, — полны несусветного вздорa. Это — океан чепухи! Как утверждал один ранчеро в Мичоакане: «Даже дьяволу не постичь высшего разума господня».

Душный медленный ветер вздувал белые занавеси. Донья Маргарита следила, чтобы в кабинете президента они всегда оставались белыми и чистыми.

Это не было заседанием правительства. Хуарес, Окампо и Прието собрались сепаратно, чтобы подготовить общую позицию. Ромеро за отдельным столиком приготовился конспектировать беседу.

Военные неудачи перемежались с удачами, и не на полях сражений решалась теперь судьба революции и реформы.

— Они выдыхаются, — сказал Окампо. — Вся эта возня вокруг смещения Сулоаги означает, что они не верят в победу. А Мирамон просто ничего больше не умеет, как воевать, — отсюда и его упорство.

Прието зажал в кулак бородку.

— Но Гвадалахара опять потеряна. Сан-Луис потерян. Видаурри разбит, и мы вот-вот увидим «маленького Маккавея» под Веракрусом. Устали не только они.

— Я понимаю, Гильермо…

— Еще бы! Это качание весов скоро сведет страну с ума! А уж меня — в первую очередь! У всех создается впечатление, что дело делают только военные, а правительство бездельничает, сидя в безопасном месте!

— А разве это не так? — спросил Окампо.

Прието вскочил.

— Перестань!

— Продолжим, — сказал Хуарес и положил ладони на край стола.

Прието угрюмо сел.

— Мы должны сделать следующий шаг! Толчок! Толчок — вот что требуется от нас сегодня! Надо нарушить равновесие!

Хуарес нажал пальцами на столешницу, увидел, как концы пальцев побелели, и вспомнил, что так всегда делал Альварес, прежде чем заговорить о чем-либо важном. Дон Бенито скрестил руки.

— Толчок, — повторил он. — То, что происходит сейчас, Гильермо, — это затишье перед ураганом — тихо, душно, тяжело дышать и нервы возбуждены. В этой войне победит тот, у кого выдержат нервы. У Мирамона они не выдерживают — ему не следовало идти сюда, к нам. Он не возьмет город.

— У него нет другого выхода, — сказал Окампо.

— Но и это не выход. Да, толчок нужен. Но только вовремя. Если мы не угадаем момент — опрокинем нашу довольно утлую лодку. Я не сомневаюсь, что мы выиграем войну. Помешать может только одно — интервенция. Мы не можем сделать следующий шаг…

— Мы должны его сделать! — закричал Прието. — Именно для того, чтобы доказать великим державам нашу решимость!

Он встал, снял очки и, опираясь на стол, наклонился к Хуаресу, глядя на него ослепительными глазами.

— Пора, дон Бенито! Пора! Церковная собственность должна быть национализирована! Вся и — безвозмездно! Мы должны нанести этот удар именно сейчас! Весь мир увидит, что мы определяем ход событий в стране! И мы получим наконец деньги. Я, министр финансов, говорю вам: у меня нет ни гроша! Мне нечего послать Дегольядо, а ему нечем платить солдатам, не на что купить маисовой муки! Друзья мои, церковная собственность должна быть национализирована! Немедленно!

Хуарес слушал, стараясь сохранить на лице выражение сочувственного внимания. Когда Прието сел, дрожащей рукой надевая очки, президент повернул голову к дону Мельчору. Министр финансов тоже взглянул на министра иностранных дел.

Перед ними сидел другой Окампо — его выпуклые щеки припухли, кожа под глазами сморщилась, он растерянно щурился.

— Заниматься внешней политикой, — сказал он, — очень утомительно. И вообще, должен вам сказать, сеньоры, что люди мне несколько надоели. Как хорошо иметь дело с растениями!

— Еще не сейчас, мой друг, — ласково кивнул ему Хуарес.

— Да, да, конечно…

Окампо сделал усилие, лицо его разгладилось. Он откинулся в кресле, вытянул руку и стал катать сигару по столу.

— В Колиме, — сказал Хуарес, — мы чувствовали себя сидящими на дне пропасти. Нам некуда было падать. Поэтому мы могли позволить себе любые резкие движения. Теперь мы вылезли из пропасти и идем по ее краю. Положение это более почетно, но имеет одно неудобство — оно заставляет быть осторожными. Ты говоришь, Гильермо, о национализации церковной собственности. Разумеется, это — политический престиж и средства для армии. Разумеется. Но это главный козырь в нашей колоде. Мы имеем право выложить его только в решающий момент. Мы-то знаем, что Мирамон марширует к пропасти куда более глубокой, чем та, из которой мы вылезли. Но ведь со стороны кажется, что мы загнаны в Веракрус, как в мышеловку. Ведь все главные города страны в руках неприятеля. Наши армии терпят поражения во всех крупных боях. Мы-то знаем, что для нас проигранный бой — это один проигранный бой. Для Мирамона проигранное сражение — катастрофа. Ибо мы — законное правительство, избранное народом, а он — узурпатор, правящий силой оружия. Но ведь не все это понимают. И если мы сейчас декретируем то, чего ты требуешь, мы рискуем оказаться в смешном положении. Декретировать реформу, не имея моральной и физической власти для ее осуществления, — самоубийство для политика. Это — во-первых. Во-вторых, такой шаг неизбежно возмутит европейских клерикалов, и они станут толкать свои правительства на вмешательство. Защита попираемой церкви от грабителей-якобинцев — удобный лозунг. Спровоцировать интервенцию в нашем положении — самоубийство. Дон Мельчор заткнул корабельные пушки. Но мы не признаны ни одной державой, Гильермо, ни одной. Никто не вступится за нас, если завтра Испания или Франция высадят десант на набережной Веракруса. Дону Мельчору предстоят переговоры с американцами. Вот если Вашингтон откажется от Мехико и признает Веракрус — дело другое. Короче говоря, друзья мои, когда Мирамон разобьет голову о наши укрепления, а президент Бьюкенен станет нашим союзником, мы сможем декретировать национализацию церковной собственности.