Три войны Бенито Хуареса - [60]

Вчера днем мы остановились пообедать в одной деревне. Люди и лошади, измученные длинным переходом, жаждали отдыха. Но как ни короток был отдых, нас настигли мятежники полковника Ланды из Гвадалахары. Их оказалось в несколько раз больше, чем нас, и, скажу Вам честно, я не сомневался, что нам осталось или погибнуть, или сдаться. И мы упали бы духом, если бы не видели перед собой великого примера мужества и спокойствия. Президент, сеньор Окампо — министр внутренних дел, сеньор Прието — министр финансов и все остальные вели себя так, как будто мы укрылись от дождя, а не от пуль! Пока нас яростно обстреливали в нашей ветхой посаде, они затеяли спор о разных отвлеченных понятиях, так что я вспомнил Ваши рассказы, отец мой, о прениях на Эфесском соборе, простите мне это сравнение! Я не очень вслушивался, мне поручено было следить за неприятелем, но смог понять, что речь шла о будущем равенстве людей. И я подумал, что проповедь пурос, в сущности, куда ближе к проповеди сына божьего и его апостолов, чем наставления нашей церкви. Я вижу Ваше огорченное лицо, отец мой, мне больно, что я огорчаю Вас, но разве церковь выполняет свой долг перед бедными и сирыми? Почему наши епископы так яростно ратуют за фуэрос, за неравенство? Помните, отец мой, Вы рассказывали нам о святом Франсиско? Разве он поступал бы так, как епископы, восседая на сокровищах, когда бедные не имеют хлеба и крова?

Вы тогда, в тот печальный день, не спросили меня, почему я отказался принять сан и вступил в драгунскую бригаду. Вы не спросили, наставник, а я не сказал. Теперь говорю — потому что, несмотря на многие пороки моей натуры, вера моя сильна и чиста. Мне стыдно было бы, отец мой, нести слово божье, когда церковь столь явно уклонилась от апостольского пути.

Но вернусь к своему повествованию. Когда мы отбили первую атаку, стало ясно, что зарядов у нас слишком мало для долгой обороны. А хоть бы они и были — мы не могли вечно отсиживаться в этой посаде, а помощи нам ждать было неоткуда. А к вечеру противник выставил против нас два орудия, и положение наше стало совсем безнадежным.

И тут проявилось все величие души нашего президента. Противник почему-то отложил атаку и артиллерийский обстрел нашей крепости до утра. Я слышал, как капитан Валье сказал президенту: „Утром у нас не будет иного выхода, кроме гибели или плена. Я готов погибнуть, но вы, сеньор президент, и члены правительства не имеете на это права. Скажите мне, что я должен сделать, чтобы спасти вас? Я жду четких указаний“. Сеньор Хуарес, сохранявший все время полную невозмутимость, ответил ему с выражением, которое я не забуду никогда, таким мудрым и добрым оно было: „Я не умею творить чудеса, мой друг. Я могу предложить только простую и разумную вещь — члены правительства по одному выходят и стараются найти убежище у жителей деревни или в посевах. В темноте это сделать можно. Я остаюсь с вами. Я — президент республики, а вы — моя армия. Я не могу оставить вас. На рассвете мы сделаем попытку пробиться к перевалу“. Это было сказано так просто и естественно, отец мой, что слезы навернулись мне на глаза. Я готов был умереть за этого человека и всегда буду готов. В этот миг я понял, что он бескорыстен и что ни власть, ни богатство, ни слава не манят его. Раз он хотел испытать судьбу вместе с нами, солдатами, каких в республике многие тысячи, значит, он любит нас. Все, кто прошел с ним этот путь из Гвадалахары, будут преданы ему всегда!

И слышали бы Вы, как возмутились министры, когда он предложил им это. Они отвергли этот способ спасения и решили пробиваться вместе. Мы стали готовиться к бою, бросили все лишнее. Капитан отозвал наших из церкви. Мы ждали рассвета. Но тут пришел хозяин посады и сказал, что в зарослях, которые прикрывали наш тыл, есть тропа, выходящая к перевалу, и что он готов провести нас в обход постов…

Я понял, отец мой, что провидение испытывало наших вождей. Они выдержали испытание, они не поддались искушению уцелеть, бросив своих братьев. И господь послал нам спасение!

Я верю, отец мой, что это был знак. Господь дважды поставил наших вождей на край гибели — в Гвадалахаре и здесь. И они оказались достойными его любви. Так можем ли мы изменить им?

Отец мой, разве священники Идальго и Морелос не принесли себя в жертву любви к обездоленным?

В полной тьме мы выступили. Поскольку капрал наш погиб, капитан назначил меня на его место. Я командовал авангардом. За нами шли президент и министры, а за ними — капитан с арьергардом. Мы шли всю ночь. Перевалили хребет и на рассвете спустились в деревню, жители которой радостно приветствовали нас. Двое верховых, посланных назад — на перевал, — не обнаружили никаких признаков преследования.

Я пишу Вам из прекрасной тропической долины. Сегодня 21 марта — день рождения нашего президента. Ему исполнилось 52 года. Сейчас его поздравляет целая толпа индейцев, которые пришли с гирляндами великолепных красных и синих цветов. Они пляшут вокруг сеньора Хуареса и кричат: „Вива, Хуарес! Вива, Хуарес!“ А он стоит и весело смотрит на них, как на детей. Я сижу у окна хижины и все это вижу и записываю. Мне опять хочется плакать, как тогда, в деревне Акатлан. Я люблю нашего президента и этих славных людей, что так искренне радуются его приходу. Если бы Вы знали, наставник, как несколько дней похода изменили меня! Вы ведь знаете — среди нас, метисов, многие свысока относятся к индейцам. И я был не лучше многих. Вы это знаете, отец мой. Мне предстоит искупить не один грех. Но если господь сохранит мне жизнь, я вернусь в Гвадалахару, и мы с Вами будем снова разговаривать, сидя на балконе Вашего дома, а донна Инесса принесет нам кофе… Передайте ей, что я почтительно целую ее руку.