Три влечения - [2]

«– Ты уже любила кого-нибудь?

– Никогда. – Потом вдруг, сникнув как мертвая в его объятьях: – Но со мной делали нехорошее.

– Кто?

– Разные люди.

Теперь она лежала неподвижно, застывшая точно труп, отвернув голову.

– Теперь ты не захочешь меня любить… – сказала она, и голос у нее был тусклый, мертвый. – Ты меня не будешь любить».

И опять здесь – трогательная и жалкая незащищенность, и полное доверие к нему, и подспудное ощущение, что она может говорить все – ничего плохого ей не сделают. Ее искренность, открытость естественна для нее, это как вылившаяся из родника струйка, которая не может не нести все, что в нее попадает, – и воду, и землю, и соринки. И она говорит:

«– Когда со мной делали это, я дралась так, что ничего не видела. Я дралась, пока – пока один не сел мне на голову – а я его укусила – и тогда они заткнули мне рот и закинули руки за голову – а остальные делали со мной нехорошее».

Наверно, на месте Джордана нашлись бы люди, которые почувствовали бы себя уязвленными, стали бы брезгливо презирать ее. Но он не сделал ничего, что унизило бы ее перед ним, воздвигло бы между ними хоть секундный барьер душевного неравенства. С потрясающей человечностью – и естественно, без всякой логики, одним озарением чувств – откликнулся он на ее прекрасную исповедь.

«– Я тебя люблю, Мария, – сказал он. – И никто ничего с тобой не делал. Тебя никто не смеет тронуть, и не может. Никто тебя не трогал, зайчонок».

Он не говорит ей обычных слов: ты не виновата, ты ничего не могла поделать… Слова эти были бы правдой – но правдой простой логики, правдой обычности, тривиальной и будничной. Слова Роберта Джордана – высочайшая правда озарения, правда парадокса, высшего взлета. И хотя очевидность против нее, хотя она говорит, что правда эта ложь, но его правда – это двойная правда, как часто бывает с правдой гуманизма, которая глубже, чем однолинейная правда логики. И эта простая девочка верит Джордану и говорит – так же открыто и безыскусственно: «Если у нас с тобой будет все, может быть, станет так, как будто того, другого, не было».

И она спрашивает его:

«– А куда же нос? Я всегда про это думала, куда нос?

– Ты поверни голову, вот, – и тогда их губы сошлись тесно-тесно, и она лежала совсем близко к нему, и понемногу ее губы раскрылись, и вдруг, прижимая ее к себе, он почувствовал, что никогда еще не был так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги, без усталости… И она сказала испуганно: – Давай теперь сделаем скорей, что нужно, чтобы то все ушло».

Везде видна тут сложная симфония их любви, ее телесная прелесть и духовное богатство; и в слиянии, в сплаве того и другого – и только от этого слияния – есть большие и светлые человеческие ценности. Хемингуэю органически чуждо пуританство, любовь у него – настоящее и полнокровное чувство, Роберт и Мария переживают ее с невиданной силой, и история их любви – одна из самых ярких в мировом искусстве.

И в апогее любви, когда сила ее достигает предела, они испытывают поразительное чувство: «Время остановилось, и только они двое существовали в неподвижном времени, и земля под ними качнулась и поплыла».

Поплывшая земля – так, наверно, бывает только в сильнейшей любви. И тут нет никакой примитивной символики, хотя и есть ощущение, что любовь – в высших моментах своего взлета – делает людей и мир равными по своему масштабу. Чувство, что они двое парят в неподвижном времени, что они – частица всего, что есть в этом времени, непереводимо на язык логики, и, ощущая это чувство, они ощущают в то же время, что земля, которая качнулась и поплыла под ними, – это не Земля, а тот ее маленький и теплый кусочек, на котором они сейчас.

А потом он сказал, что когда он с нею, ему хочется умереть, так он ее любит.

«– Я каждый раз умираю, – сказала она. – А ты не умираешь?

– Нет. Почти. А ты чувствовала, как земля поплыла?

– Да, когда я умирала».

Их любовь – оазис в гремящем пепелище войны, и она дает им простые радости жизни, силу идти дальше. Она и обособляет их от всего мира – и соединяет с ним еще крепче. Она дает им сильнейшую – и странную – тягу к слиянию, к абсолютному тождеству. Мария говорит ему: «Ты чувствуешь? Мое сердце – это твое сердце… У тебя нет своего сердца – это мое…»

И вот мост взорван – и все мосты взорваны, – и был бой, и Джордан лежит с переломанной ногой, и ему надо остаться и прикрывать отход, а другим – уходить. Проходят его последние минуты, и он прощается с Марией – прощается навсегда.

«– Сейчас ты уйдешь отсюда, зайчонок. Но и я уйду с тобой. Пока один из нас жив, до тех пор живы мы оба… Ты теперь – это и я тоже».

И он повторяет: «Теперь ты уйдешь, быстро и спокойно и далеко-далеко, и мы оба уйдем в тебе».

И это тоже – один из высочайших взлетов его любви. «Я – это ты», «я в тебе, а ты во мне», – такое чувство – очень важное свойство большой любви, и невероятный парадокс, который есть в этом чувстве, – это просто продолжение того их душевного слияния, того абсолютного тождества, которое дала им их любовь. И этот великий мираж, эта человечнейшая иллюзия, которая противна логике и которая, конечно, никогда и никак не может осуществиться, дает им испытать огромные по своему гуманизму чувства.