Три товарища и другие романы - [17]

Ленц налил себе полный стакан.

— Он уже несколько дней не в себе.

— Ничего, бывает и хуже, — сказал я.

Над крышей фабрики напротив нас встала большая и красная луна. Какое-то время мы сидели молча. Потом я спросил:

— Послушай, Готфрид, ты ведь у нас спец по любовной части, не так ли?

— Спец? Да я в этих делах гроссмейстер, — скромно заметил Ленц.

— Вот и отлично. Тогда скажи, всегда ли при этом ведут себя по-дурацки?

— То есть как это по-дурацки?

— Ну так, как будто ты все время под мухой. Болтаешь, несешь всякую чушь, завираешься.

Ленц расхохотался.

— Деточка моя! Ну как же при этом не завираться? Ведь все это и есть вранье. Чудесное вранье самой мамаши-природы. Взгляни хоть на эту сливу! Она ведь тоже сейчас привирает. Притворяется куда более красивой, чем окажется потом. Было бы ужасно, если бы любовь имела хоть какое-то отношение к правде. Слава Богу, что не все на свете порабощено этими проклятыми моралистами.

Я поднялся.

— Так ты думаешь, без некоторого привирания в этом деле не обойтись?

— Никак не обойтись, детка.

— Но ведь при этом ставишь себя в идиотское положение.

Ленц осклабился.

— Заруби себе на носу, малыш: никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не покажется женщине идиотом тот, кто усердствует ради нее. Даже если он ведет себя как шут гороховый. Делай что хочешь — стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павиан, пой у нее под окнами, избегай только одного — не будь деловым! Не будь умником!

Я оживился.

— А ты как думаешь, Отто?

Кестер рассмеялся.

— Пожалуй, он прав.

Кестер встал и открыл капот «Карла». Я достал бутылку рома и еще один стакан и поставил все это на стол.

Отто запустил мотор, заурчавший сдержанным басом. Ленц смотрел в окно, взгромоздив ноги на подоконник. Я подсел к нему.

— Ты когда-нибудь напивался в присутствии женщины?

— И не раз, — ответил он не шевелясь.

— Ну и как?

Он скосил на меня глаза.

— Ты хочешь сказать, как быть, если наломал при этом дровишек? Только не извиняться, детка. Вообще никаких слов. Послать цветы. Без записки. Одни цветы. Они все покрывают. Даже могилы.

Я посмотрел на него. Он был неподвижен. В его глазах отражались сверкающие огоньки. Мотор все еще работал, тихо урча; казалось, под нами подрагивает земля.

— Что ж, теперь, пожалуй, и я бы выпил, — сказал я, откупоривая бутылку.

Кестер выключил мотор. Потом обратился к Ленцу:

— Луна светит достаточно ярко, чтобы увидеть стакан, Готфрид. Так что выключи иллюминацию. Особенно этот косой прожектор на «форде». Слишком уж напоминает войну. Бывало не до шуток, когда эти твари вцепятся в твой самолет.

Ленц согласно кивнул:

— А мне они напоминают… Впрочем, это не важно. — Он встал и выключил фары.

Тем временем луна над фабрикой поднялась еще выше. Она становилась все ярче и уже походила на желтый фонарь, висящий на сучке сливы. Ветви дерева слабо покачивались на тихом ветру.

— Люди ведут себя странно, — сказал немного погодя Ленц, — ставят памятники себе подобным. А почему бы не поставить памятник луне или цветущему дереву?

Я рано ушел домой. Открыв дверь в коридор, услыхал музыку. Играл патефон Эрны Бениг, секретарши. Тихо пел чистый женский голос. Потом приглушенно защебетали скрипки, за ними — пиццикато на банджо. И снова тот же голос, проникновенный, мягкий, словно переполненный счастьем. Я прислушался, стараясь разобрать слова. То, что пела эта женщина, звучало необыкновенно трогательно именно здесь, в полутемном коридоре, между швейной машинкой фрау Бендер и чемоданами семейства Хассе.

Я глядел на чучело кабаньей головы над кухонной дверью. Было слышно, как за ней гремит посудой служанка. «И как могла я жить без тебя?…» — доносилось из-за другой двери, двумя шагами дальше.

Пожав плечами, я направился к своей комнате.

Рядом раздавались возбужденные крики. Вскоре послышался стук в дверь и вошел Хассе.

— Не помешаю? — спросил он устало.

— Ничуть, — ответил я. — Не желаете ли рюмочку?

— Лучше не надо. Посижу только немного.

Взгляд у него был пустой и потухший.

— Хорошо вам, — сказал он. — Вы-то один.

— Ерунда, — возразил я. — Когда торчишь целыми днями один как сыч, это тоже, знаете ли, не сахар. Уж вы мне поверьте.

Он понуро сидел в кресле. Глаза стеклянно поблескивали в неверном свете фонарей за окном. Узкие плечи поникли…

— Да, не так я себе представлял жизнь, не так, — сказал он немного погодя.

— Ну, это относится ко всем нам, — ответил я.

Через полчаса он ушел — налаживать отношения с женой. Я отдал ему кипу газет и полбутылки ликера «Кюрасао», с незапамятных времен пылившегося у меня на шкафу, — неприятная сладковатая дрянь, но для него как раз то, что нужно. Он все равно ничего не смыслил в этом.

Хассе удалился тихо, почти беззвучно, тень тенью — словно растворился. Я запер за ним дверь. На мгновение — будто кто взмахнул пестрым платком — в комнату ворвались обрывки музыки: приглушенные звуки скрипки, банджо, «И как я жить могла без тебя?…»

Я сел к окну. Кладбище было залито голубым лунным светом. Сверкающие буквы реклам скакали по верхушкам деревьев, а внизу во тьме мерцали мраморные надгробия. В их безмолвии не было ничего страшного. Близко-близко от них, сигналя, проносились автомобили, скользя светом фар по стертым от времени строкам эпитафий.